Николас Маррахо выглянул из амбразуры одиннадцатой пушки первой батареи левого борта „Antilla”, и представшая перед глазами батальная сцена поразила его воображение. Даже с этого расстояния вибрация от грохота, производимого артиллерийскими залпами французских, испанских и английских орудий, сотрясала толстую обшивку судна с пугающей силой. Временами порывы ветра рассеивали дым, окутавший вцепившиеся друг в друга корабли, и перед взором появлялись продырявленные и разорванные паруса, переломившиеся мачты, спутанные клубки такелажа, упавшие на разбитые ядрами, осколками и картечью палубы, уже покрытые огромными обломками вырванных рей и тучами поднимающихся над ними щепок. Маррахо был привыкшим к суше человеком, его познания о море и плавании по нему ограничивались лишь частыми визитами в порт, всю свою жизнь он только и делал, что изворачивался и приспосабливался, поэтому все увиденное привело его в состояние крайнего возбуждения. Ему рассказывали о морских сражениях, но он никогда не мог себе представить, что все услышанное им в тавернах и пивных не будет иметь ничего общего с громыхающим кошмаром, к которому, похоже, медленно и неумолимо приближался корабль, на который вопреки его воли судьба забросила Маррахо.
— Сейчас из нас выпустят кишки!
Как и все остальные, его кум Курро Ортега с выпученными от страха глазами уставился в том же направлении (от всего увиденного его морская болезнь разом улетучилась). У всех людей, сгрудившихся вокруг зловеще просматриваемых в просветах открытых орудийных портов четырнадцати огромных черных 36-фунтовых пушек, закрепленных тросами на гигантских лафетах, были неестественно большие глаза и застывшие, пепельного оттенка, лица. На них читалась готовность как открыть огонь, так и принять его на себя,
— У меня слюна не идет в глотку.
У Маррахо тоже все пересохло во рту, но он молчал. Их бригадир Пернас, отвечающий за одиннадцатое орудие по правому борту и за его близнеца по левому (если придется сражаться одновременно с обеих сторон, то обслуга должна будет разделиться поровну между двумя пушками), еще раз повторил обязанность каждого члена команды, а затем разъяснил, как использовать находящиеся рядом инструменты при заряжании и стрельбе. И добавил, что результат будет зависеть от быстроты, с которой все будут согласовывать свои действия.
— Все понятно?— спросил он. — Эти островные собаки стреляют быстрее нас, поэтому, чтобы выровнять наши шансы, мы должны как-то скомпенсировать это. То ядро предназначено для стрельбы по корпусу, а этот снаряд конической формы используется для разбивания такелажа, мачт и рей. А вон в тех парусиновых картузах находится картечь, в каждой шестнадцать ядер по два фунта весом, которые при стрельбе разлетаются на части и превращают в фарш каждого, кто попадется на их пути. Наша батарея самая нижняя на корабле, поэтому картечь мы будем использовать лишь изредка. Чтобы снести мачты, нам нужно бить по креплениям вант, по бугшприту и по всему остальному с дальнего расстояния. Но когда окажемся с неприятелем нос к носу, наша задача — влепить оплеуху из тридцати шести ядер в его борт, попытаться сквозь амбразуры снести его пушки, разрушить рулевое управление или врезать по его ватерлинии. Предпочтительнее вести стрельбу с наветренной стороны, тогда качка мешает меньше и можно целиться вдоль поверхности воды, но лучше всего надрать задницу этим мерзавцам, поймав в прицел их корму, там слабее обшивка и один бортовой залп разом разобьет вражеские твиндеки по всей длине судна, устроит там такой разгром, что все разом обделаются.
— И это же они могут вытворить с нами? — спросил кто-то.
— Конечно могут, — признал Пернас, почесав в паху, — Но „Antilla” крепкий корабль, он выстроен в Картахене. Обшивка корпуса первой батареи из досок мореного дуба толщиной в десять дюймов, и хотя у нас на борту много сброда, включая вас, но офицеры знают свое дело. Особенно наш капитан, человек молчаливый и суровый, но моряк от кончиков волос и до пят. Так что нам остается надеяться, что корабль будет ловко уворачиваться от вражеских снарядов, и никто не врежет нам по корме, или, точнее, по заднице, как здесь только что намекнули. Уловили?
— Уловили, — хором ответили внимавшие ему канониры.
И опять бригадир повторил основные правила: „Вначале закладывается картуз с порохом, потом ядро, после этого все забивается шомполом, чтобы при качке заряд не вывалился из ствола. И орудие готово к стрельбе. И так носимся среди всего этого бардака, выталкивая из амбразуры то орудие, которое нам укажут, ловя цель, перезаряжая пушки, и с помощью лома опять выталкиваем их в бойницы. Вновь крепко привязываем пушку, чтобы при качке и отдаче она не ходила туда-сюда (а пушка — это семь тысяч фунтов веса без учета лафета). Я продырявливаю картуз, вставляю запал, прицеливаюсь, и мы лупим по неприятелю. Затем отвязываем веревки и тали, затаскиваем орудие назад, заряжаем его, и опять все с начала. Скребок, который я держу в руках, применяется для очистки канала ствола от порохового нагара, но куда важнее эта штуковина, называется она банник. Слушайте внимательно: тот кто использует эту палку с тупым концом, обитым овчиной, макая ее в бадью с водой, должен охлаждать канал ствола между выстрелами. Самое главное — остудить его, потому что, если после предыдущего залпа внутри сохранятся остатки тлеющего зарядного картуза, при закладке нового он может воспламениться и опалить наши физиономии. Запомните еще одну вещь. Этой иглой я прокалываю ткань или натертую воском бумагу картуза с порохом через отверстие с задней стороны ствола. А потом, потянув за шнур, добываю огонь, или стрелок высекает его кремниевым замком и поджигает порох: клик, клак, флууус, флааас, бум, бум, бум. Приблизительно так. На самом деле, часть этого „клик-клак”, или, точнее, кремниевый замок, очень ненадежен и ломается на пятом или шестом выстреле. Так что, как и прежде, должны будем для поджига фитиля использовать запальник, который лежит в ведре с песком. И если какая-нибудь дурацкая оплошность с запальником приведет к тому, что фитиль погаснет, то вы позавидуете мертвым и матерям, родившим их. Это уж точно. Советую, когда будем стрелять, открывать шире рот, чтобы не лопнули барабанные перепонки. И еще одна рекомендация: снимите свои рубашки, чтобы осколки и щепки не попали в тело вместе с тканью и не вызвали гангрену. Кроме того, мы вспотеем сверху и донизу, а некоторые и вовсе наделают в штаны. Ну что, готовы? Тогда за дело, парни!”
Николас Маррахо держался за огромное дуло орудия и, вращая головой во все стороны (сейчас ему и его куму поручили передавать картузы с порохом), разглядывал парусники, сражающиеся чуть дальше „Antilla”, которая неуклонно продвигалась к месту боя. Обзор из бойницы был весьма ограничен: только синий квадрат взбудораженного волнением моря с качающимися на его поверхности корпусами кораблей, дым и поверх него порванные паруса, мачты с поломанными реями и вспышки выстрелов. На расстоянии трехсот шагов (если бы только можно было на самом деле шагать по воде, он сбежал бы отсюда) судно под испанским флагом ожесточенно билось с трехпалубным англичанином, ведя огонь с правого борта. Некоторые ветераны признали в нем семидесятичетырехпушечный „San Agustin”, который прежде замыкал авангард, а теперь вернулся, чтобы огнем своих батарей поддержать огромный „Santisima Trinidad” (у него сохранилась лишь передняя мачта), сражающийся бок о бок с „Bucentaure” против нескольких, бьющих в них в упор из всех орудий, англичан. Маррахо ясно видел, что на палубе „Bucentaure”, на котором находился французик — адмирал Винеф, или как там звали этого сукина сына, уже не осталось ни одной мачты: она была ровная, как гладильная доска, и лишь единственный разорванный сине-красно-белый флаг все еще развевался на последнем возвышающемся обрубке, оставшемся от сгинувших мачт. Когда на рассвете Маррахо и другие рекруты, дрожа от холода, стояли, собравшись на палубе, им разъяснили, что пока корабль удерживает свой флаг развернутым, он не признает себя побежденным. Опускание флага означает сдачу противнику и просьбу прекратить огонь; и, согласно морскому Уставу, ни один капитан не имеет права так поступить, не оказав перед этим ожесточенного сопротивления. А репутация и честь обязывают командира, прежде чем прекратить бой, сосчитать количество погибших и раненых и зафиксировать полученные кораблем разрушения.
— Хотя лучше оценивать потери врага.
— Да. Но такое случается редко и может считаться или подарком, или насмешкой судьбы, — горько пошутил по этому поводу их наставник Онофре,
— У нас моряку, поднявшему руку на офицера, её (руку) отрубают, за другое преступление солдата привязывают к пушке и секут шомполами или протягивают под килем судна (в этом случае, коллеги, предпочтительнее, чтобы вас вздернули на рее), а вот к ошибкам командиров высшее начальство относится куда как снисходительнее. Кроме того, так как в Королевском флоте все капитаны являются господами и приятелями, они сговариваются и покрывают один другого. И это в отличие от англичан, у которых решительно пресекаются кумовство и семейственность, и офицер, сдавший корабль или струсивший в бою, будет расстрелян. В море все это играет свою роль. Однажды адмирала, который обмишурился у острова Менорка, приговорили к расстрелу и привели приговор к исполнению — „бинг-бонг” — прямо на его корабле.
— Бог ты мой, мы движемся прямо в самое пекло, — процедил сквозь зубы Курро Ортега, указывая на завихрения дыма и всполохи огня, которые были видны через орудийный порт. Маррахо посмотрел на своего дружка и нагло ухмыльнулся.
— Лишний шрам тебе не помешает.
— Зачем мне он? Как и тебе.
— Шрам на роже — украшение для мужчины.
— Что ты болтаешь? Обошелся бы и впредь без них.
Маррахо отошел от амбразуры, освободив место другим желающим посмотреть, что творится снаружи, и двинулся вглубь в полумрак батареи, откуда, как из пещеры, раздавался звук голосов возбужденных людей, комментирующих ход сражения, и слышны были приказы командиров, заканчивающих подготовку орудий к бою или инструктирующих самых непонятливых бойцов. Проходя рядом со вторым командиром батареи (Сандино, молодой лейтенант сухопутной артиллерии), Маррахо поприветствовал его легким кивком головы, как бы пожелав ему удачи. После этого обошел вокруг огромного люка, дошел до пяртнерса , откуда вниз уходил огромный ствол грот-мачты (она проходила сквозь палубы, трюмы и крепилась в киль), и посмотрел в носовой отдел, в ту зону батареи, где он недавно разглядел лейтенанта дона Рикардо Маке, который в это время одной рукой вытирал платком пот со лба, придерживая свою треуголку подмышкой, а из другой руки не выпускал рукоятку сабли. Вместе с толстым сержантом из морской пехоты он наблюдал за расстановкой караульных у люков: солдаты с мушкетами и с примкнутыми штыками должны были следить за тем, чтобы люди не убегали со своих боевых позиций, не прятались и не искали убежище где-нибудь в потайном месте трюма или в пороховом погребе. Маррахо изобразил на своем лице подобие улыбки, скорее похожей на оскал акулы. Пощечина, полученная им в „Падшей курочке” вновь напомнила о себе, жгла щеку и требовала отмщения. Кровь бросилась Маррахо в лицо, он едва сдерживал себя, но сейчас был неподходящий момент для сведения счетов.
— Все быстро на другой борт!... Приготовиться к бою по правому борту!
По коже Маррахо пробежались мурашки, и он вместе со всеми бросился выполнять команду. Хотя Маррахо и побывал в разных переделках, но никогда прежде у него так не сжимался от страха живот, как от этой донесшейся с верхней палубы безумной беготни ног, от скрипа талей и орудий и от звука барабанной дроби, который заставлял вибрировать все внутренности. Еще не привыкший к качающейся под ногами палубе юный безбородый лейтенант Сандино, подобно лейтенанту Маке, извлек из ножен свою саблю и указал ею боевую позицию своему подразделению, сделав это с некоторой нерешительностью, будто бы не был уверен в том, что эта толпа людей, в которой лишь один из трех знал, что требуется делать, подчиниться ему. Остальные застыли на месте и уставились на своих товарищей, которых нападки и приказы командиров орудийных расчетов вывели из остолбеневшего состояния, и они уже проверяли кремниевые замки и дымящиеся в чанах фитили, сжимали в руках банники, закладывали картузы с порохом, повертев в руках, выбирали подходящие для первого залпа ядра, и, пригибаясь, выглядывали из орудийных портов.
— Всей батарее приготовиться!... Огонь по моей команде!
Дон Рикардо Маке находился в состоянии крайнего возбуждения: натянув шляпу до самых бровей, с обнаженным клинком сабли и с засунутыми за пояс двумя пистолетами, он ходил кругами по всей длине батареи, вселяя страх во всех окружающих. Курро Ортега, посвященный в замысел Маррахо, бросал на него беспокойные взгляды. Маке был загрубевшим в плаваниях моряком, рост его был столь высок, что, приближаясь к орудийным портам, он вынужден был нагибаться, чтобы не удариться головой о бимсы . Не поднимая взгляда,
Маррахо разглядывал его поношенную зеленую, лоснящуюся на локтях куртку, заплаты на коленях белых панталонов, потертый красный нагрудник, обшитый уже позеленевшим от морского воздуха золотым галуном. Всем своим видом лейтенант показывал, что ежели кто-либо не будет подчиняться или попытается скрыться, то он расправится с ним, не дожидаясь военного трибунала. Твердость руки дона Рикардо Маке Маррахо испытал лично на своей шкуре, когда попытался отвертеться от вербовщиков, и знал, что этот офицер миндальничать не станет. В бою, по-видимому, Маке не доверял ни одному новобранцу. И на то у него были основания. Девять лет назад, будучи мичманом на фрегате „Mabonesa”, в сражении у мыса Гата он был захвачен в плен английским фрегатом „Terpsichore”. Испанский экипаж был насильно набран из крестьян, бродяг и портовой шпаны, корабль имел на борту двадцать одного убитого и двадцать шесть раненых (у англичан ранено было лишь четверо). Несмотря на усилия и мужество офицеров, члены команды бросили свои позиции после первых же залпов, убежав и прячась у противоположного борта. С тех пор при каждой боевой тревоге Маке держал наготове саблю и два пистолета, которые он готов был пустить в ход, если кто-то не исполнит его приказа с первого раза. Было очевидно, что он знает, с кем имеет дело. Маррахо уже показали то место на батарее, на которой во время недавней битвы при Финистерре лейтенант, не моргнув глазом, раскроил череп одному из моряков, решившему укрыться в глубине трюма.
— Спокойно… Выставляем орудие… Сохранять спокойствие.
Капрал Пернас пригнулся за виноградом пушки номер 11 и, сощурив глаза под лучами проникающего снаружи слепящего света, удерживал на взводе кремень замка. Вместо артиллерийского берета на его голове был повязан платок, стянутый узлом на затылке, а из-под платка сзади выглядывала туго сплетенная косичка, его обнаженный торс был сплошь покрыт татуировками, которые смотрелись как единый синий камзол. В свою очередь, Николас Маррахо держал в руке увесистый пороховой картуз, и хотя у него на душе скребли кошки, он старался не отвлекаться и ни о чем не думать. Рядом с лафетом, удерживающим тяжеленный черный металлический ствол, ожидали команды еще десять парней, которые старались хоть что-нибудь разглядеть через открытые амбразуры, но различали лишь клочок моря с одной стороны и паруса четырех французских кораблей, удаляющихся в юго-восточном направлении, с другой. Та же картина наблюдалась у каждого из остальных тринадцати орудийных расчетов по правому борту. Наступившую тишину нарушали лишь раздававшийся снаружи гул канонады, звук струящейся за бортом воды, да скрип корабля, медленно двигающегося по неспокойному морю. Молчали все: оба офицера первой батареи, барабанщик, опустивший палочки на кожу своего инструмента в ожидании приказа о боевой тревоге, расположившиеся у бойниц и уже приготовившие ружья к стрельбе морские пехотинцы, юнги, которым поручили разносить картузы с порохом из кладовой к орудиям. За всю свою подлую жизнь Маррахо не испытывал такого ужаса, как от этого зловещего молчания трехсот собранных вместе мужчин.
— Выдвигаем… Ждем команды… Приготовились.
Теперь для Маррахо уже не имело значения, что происходит снаружи, кто победит, и кто потерпит поражение в этой грандиозной схватке. И никто: ни бывалый Пернас со всем его опытом, конским хвостом на затылке и вытатуированными на теле крестами и девицами, ни дон Рикардо Маке, ни юный лейтенант артиллерии не знали, что ждет их впереди. Маррахо с горечью посмотрел на Курро Ортега, на его открытый рот и перекошенное гримасой испуга лицо и подумал, что от них ждут лишь одного: заряжать и стрелять, заряжать и стрелять. И так до тех пор, пока не будут покалечены или убиты.
— Закрой рот, приятель, — прошептал Маррахо в ухо своему куму, — Иначе муха залетит.
— Сказали: держать его открытым.
— Это позже… Когда будем стрелять.
Пернас свободной рукой дал понять им, чтобы замолкли и кивнул в направлении открытого орудийного порта. И тут Маррахо увидел, как в пугающей близости с левой стороны вырос силуэт английского двухпалубного корабля: вначале мимо открытого люка амбразуры проплыла его корма, а следом показался черный левый борт с желтыми полосами. Увидел это и дон Рикардо Маке.
— Целиться по мачтам!… При крене на левый борт по моей команде!
Маррахо с оцепенением смотрел на орудийные порты англичанина, из которых выглядывали жерла пушек. Они показались ему страшно огромными и смертоносными. И пока эти два слова (огромные и смертоносные) звучали в его голове, он уже отдал себе отчет в том, что из нижних бойниц, а затем и верхних выросла вереница из вспышек и белого дыма, похожая на взрыв пороховой ленточки на ярмарке. Такатакатаката.
Маррахо никогда не представлял себе, что можно разглядеть летящие по воздуху ядра. Это все равно, что увидеть свою смерть. Через мгновение после залпа перед их батареей поднялся столб брызг, некоторые ядра со звуком „рааака” ушли выше, другие превратились в серию ударов и сотрясений, заставивших вздрогнуть корпус „Antilla” от носа до кормы. Наверху, на палубе второй батареи раздался хруст, производимый чем-то невообразимо тяжелым и массивным, и сразу у нескольких человек из обслуживающей команды от страха задергались лица.
— Спаси нас, Господи, спаси нас, святая Дева, — запричитал один из них.
С пылающим взором лейтенант Маке поднял саблю, молодой лейтенант перекрестился и сделал тоже самое.
— Огонь!... Огонь!
Пернас прищурил один глаз, прицелился, щелкнул кремниевым замком, отошел влево, чтобы уклониться от отдачи лафета, огромное орудие встало на дыбы, заставив заскрежетать канаты и издало оглушительный треск „пумба”, отозвавшись дрожью во всех внутренних органах Николаса Маррахо. Мгновение спустя загрохотали все пушки, пальба переросла в нескончаемый треск, перебегающий из одного края в другой по всей длине батареи, ветер нагонял вовнутрь несгоревшие частички пороха, стершиеся о ствол пылинки свинца, ошметки пыжей и едкий ослепляющий дым, производящий в легких сущий ад. Проклятый встречный ветер (Маррахо вспомнил предсказания Пернаса) нес в лицо всю гадость и грязь.
Кто-то сильно хлопнул его по плечу и, повернувшись, Маррахо увидел искаженное лицо командира орудия, который что-то кричал, но он уже ничего не слышал, барабанные перепонки Маррахо превратились в тряпье, подобное обвисшей коже барабана; и все же по жестам Пернаса он понял, что тот требует картузы, которые лежали сбоку от орудия. „Шевелись, черт подери, сукин сын, подавай картузы, срочно нужны картузы.” Натолкнувшись на согнутую спину артиллериста, который отвязал пушку и выталкивал её прочь от орудийного порта, Маррахо обошел двух рекрутов крестьянской наружности (их имена уже выветрились у него из памяти), трудившихся со скребком и банником в еще дымящемся жерле орудия. Тут же кто-то выхватил из его рук картуз, заложил его вовнутрь ствола, еще один малый вставил снаряд, а третий набил пыж и шомполом вдавил его вглубь. Сильнейший удар, сопровождаемый звуком „рааака, рааака, рааака”, отбросил Маррахо, на верхней палубе раздался страшный скрежет, разрывающий и без того поврежденные барабанные перепонки. Напротив сверкнули вспышки выстрелов, и грохот „пумба, пумба, пумба” уже отозвался не в ушах, а в сердце и в желудке. Обшивка судна вновь содрогнулась. Чоф, плаш. Удар пришелся вровень с орудийным портом, заплеснув через амбразуру вовнутрь струю холодной воды.
Свол будто покрылся глазурью. Воспользовавшись качкой палубы, Пернас и еще один артиллерист сбросили тали, чтобы вновь вставить орудие в порт. Маррахо помогал им и, не замечая боли от содранной на руках кожи, изо всех сил толкал лафет. Мальчишка, насилу одиннадцати или двенадцати лет, с лицом, испачканным сажей, будто он только что выбрался из угольной ямы, и исполняющий обязанности юнги при пороховом погребе, появился рядом, шустрый как обезьянка, и передал два картуза, которые Маррахо, смутившись на мгновение от вида ребенка в центре этого безумия, схватил в каждую руку, при этом едва не уронив их, и успел с ними вовремя отскочить, чтобы колесо орудия не раздавило его ногу. Вначале он услышал скрежет лафета, а потом неясный шум, который в результате оказался боем барабана, выбивающим звуки „ран, ратаплан, тан, тан” в районе основания грот-мачты. Вскоре прозвучал неистовый голос лейтенанта Сандино, который кричал так, будто совсем потерял голову:
— Огонь, огонь из всех орудий по всем целям, огонь! Бейте, черт побери, изо всех сил, стреляйте как только можете!
Выглянув еще раз из орудийного порта, Маррахо увидел черный борт английского корабля с нанесенными на нем полосами желтого цвета и торчащими из его амбразур жерлами пушек столь близко, что, казалось, можно дотянуться до них рукой. Теперь англичанин и испанец, не двигаясь, стояли друг напротив друга. Пернас вновь пригнулся за виноградом пушки, все, включая Маррахо, отошли в сторону, и орудие подпрыгнуло так, что казалось, сейчас оборвутся канаты, раздался звук „пууумба”, и этот вылетевший снаряд со всей очевидностью врезался в корпус англичанина, со звуком „клатаклаз” куски неприятельского борта разлетелись в стороны в районе орудийного порта. Вся артиллерийская команда взвыла от восторга, потому что наконец они дали сдачи этим сукиным детям, морским волкам, осьминогам и кальмарам, пусть теперь подправят свое здоровье и подлатают костюмчик. В этот момент звуки залпов остальных пушек батареи слились воедино, промчавшись раскатами в сторону кормы и носа, дым скрыл как своих, так и чужих, а когда он рассеялся, все уже пришли в себя и вновь заряжали пушки и выталкивали их из амбразур. Крепость духа росла, люди становились все более собранными и точными в движениях, и даже робкие обрели уверенность и хладнокровие. Маррахо стал замечать в себе небывалое ощущения единения с людьми, сражающимися с ним бок о бок, вдыхающими тот же запах пороха, сквозь зубы молящимися тому же Богу, с мокрыми от пота торсами и кричащими вместе от радости: „ну- ка, дядя, подбрось еще дровишек”, когда сквозь дым стало видно, что в корпусе английской собаки уже имеются с полдюжины пробоин и бесчисленное количество трещин, и что одна из его огромных рей свалилась навзничь вместе с оторвавшимся парусом и валяется на палубе.
— Да здравствует Испания! — взвыл дон Рикардо Маке,
— Огонь!… За Испанию!
— За Испанию! — с изумлением услышал Маррахо свой собственный голос, слившийся в едином хоре с другими голосами.
Одновременно он передал своим товарищам следующий картуз. Подобно ему, „Слава Испании!” кричали Курро Ортега (иногда его кум добавлял от себя „слава Каи ”) и все остальные несчастные, оказавшиеся в этом аду, стреляющие из бойниц, солдаты, рекруты, вырванные из своих семей крестьяне, нищие, всякий сброд, забранный из кабаков, сиротских домов и тюрем, надрывающийся сейчас у орудий и рычащий:
— Да здравствует Испания!
Ослепленные, оглохшие, отчаявшиеся, каждую минуту готовые к смерти, внезапно осознавшие, что шанс пережить этот день имеется лишь у самых смелых, самых жестоких, самых беспощадных, у тех, кто быстрее и точнее стреляет. Они вновь и вновь выставляли из портов орудия, заряжали их и били по врагам, молясь про себя:
— Апостол Петр, спаси и сохрани нас, грешников. О святая Мария!
Крича „Слава Испании!”, они сражались за свою жизнь. А Испания в этот момент символизировала для них их судьбу и судьбу их товарищей, одурманенных запахом пороха и барабанным боем у грот-мачты и находившихся под защитой ненадежной деревянной обшивки корабля.
Испания была символом их далекого очага, семьи, рыбацкой лодки, таверны, засеянного поля и рынка, куда они жаждали вернуться. Наполнявшая их ненависть была обращена на этот спесивый вражеский корабль, который преграждал им путь домой.
— Там еще один англичанин!
Маррахо выглянул из орудийного порта. Англичанин, с которым они схватились, уже находился по траверсу правого борта чуть дальше ружейного выстрела. Но теперь в направлении носа „Antilla” виднелась другая корма и еще одни паруса над раскрашенным желтыми полосами черным корпусом.
— Черт бы их побрал, — подумал он, — Мы оказались в самом центре вражеского строя.
Пока он с ужасом наблюдал за этим открытием, по всей длине корпуса первого англичанина, словно огненная струя, пробежала вспышка бортового залпа.
— Спаси нас, Всевышний Творец неба и суши, — прошептал кто-то рядом.
Ядра попали ниже первой батареи, массивная обшивка испанского судна содрогнулась, издав оглушительный треск. Щепки, обломки, болты и металлические осколки шквалом ворвались вовнутрь трюма. Одно из ядер точно попало в орудийный порт, убило Курро Ортега и оторвало голову их командиру Пернасу.