Бум, бум, бум. Окутанный дымом и уже потерявший грот-мачту „Bucentaure” сражался бок о бок с „Santisima Trinidad” и „Redoutable” с противником, численно их превосходящим втрое. С палубы „Antilla” гардемарин Гинез Фалко разглядел через подзорную трубу, что флагман адмирала Вильнев настойчиво продолжает подавать сигналы бедствия. Накренившийся с подветренной стороны „San Agustin” попытался было прийти к ним на помощь, но прошло немало времени, прежде чем ему удалось приблизиться и вступить в схватку с трехпалубным английским парусником, ведущим стрельбу по палубе „Santisima Trinidad”. И пока испанец „San Leandro” и француз „Neptune”, боясь подойти ближе, трусливо вели огонь издалека, находящийся с подветренной стороны „San Justo” и вовсе не принимал участие в битве, не подвергая себя никакой опасности и сохраняя свой рангоут целым и невредимым, а черный корпус, окаймленный желтой полосой, неповрежденным.
— Сеньор помощник капитана, с флагмана поступил адресованный авангарду сигнал.
Даже без сигнальной книги нетрудно было догадаться о его содержании. Хасинто Фатас не отрываясь глядел в позорную трубу в сторону „Bucentaure”, и ему был абсолютно понятен смысл этих двух флагов:
— Немедленно измените курс и двигайтесь в обратном направлении.
Гардемарин видел, что, несмотря на то, что вражеская артиллерия перенесла свой огонь на реи и такелаж флагмана, сигнальные флаги номер 5 все еще продолжали находиться на самом верху двух его уцелевших мачт: всем кораблям флота, независимо от того, где они находятся, как можно быстрее вступить в бой и открыть огонь по противнику.
— Более чем ясно, — пробурчал дон Хасинто Фатас.
Гинез Фалко взглянул на обветренное лицо помощника капитана, который пожал плечами и с горькой улыбкой со щелчком закрыл свою подзорную трубу.
— Нас обзовут трусами, юноша.
От этих слов шестнадцатилетний гардемарин поперхнулся:
— Простите, сеньор помощник капитана?
— Именно так. Трусами. Тебя, меня и всех здесь присутствующих.
С высоты полубака Фалко украдкой посмотрел на лейтенанта морской пехоты, который командовал отрядом стрелков, обосновавшихся на баке: это был волонтер из Каталонии, его всю ночь выворачивало наизнанку от качки, и сейчас он стоял, вцепившись в ванты, с лицом более бледным, чем его униформа.
— Такого не может быть, сеньор офицер, — тихо, чтобы их не расслышал лейтенант, пробормотал Фалко.
— Это будет так, как я сказал.
Смущенный юноша повернулся к корме, где на капитанском мостике он разглядел капитана Роча, не понимая, почему тот не отдает приказ разворачивать „Antilla”и идти на помощь их товарищам. Тот же вопрос задавали себе все члены экипажа, которые молча следили за боем, возбужденные грохотом канонады, виднеющимися позади вспышками артиллерийских залпов и столбами дыма. Временами до Фалко долетали комментарии моряков, артиллеристов и солдат, столпившихся у 8-фунтовой пушки:
— Силы наших на исходе.
— И все же лучше быть там, чем прозябать здесь.
— Что правда — то правда.
— Они уже вымотались до предела.
И хотя многие из них испытывали сейчас облегчение от того, что „Antilla” уходила все дальше и дальше, это ни в коей мере не касалось Гинеза Фалко. За все время, проведенное им в плавании, он проникся чувством долга будущего военно-морского офицера, любовью к Родине, славе и всей прочей чепухой. Поэтому юноша испытывал замешательство и стыд, и в этом он не был одинок. Было очевидно, что доброволец — лейтенант в камзоле с расстегнутым воротничком, взлохмаченными волосами на голове и остекленевшими глазами был далек от понимания происходящего; но выражение лица боцмана Фиерро, этого морского волка, то, как он сжимал латунный рожок, закрепленный на петлице коричневого мундира, его почтительный и одновременно свирепый взгляд в сторону помощника капитана дона Хасинто Фатаса, все это указывало на то, что он готов смело ринуться в бой с задорной песней La Traviata на устах (странно, что в те годы La Traviata еще не была написана ). Если бы боцман, его сослуживцы и вся команда „Antilla” знали, как в дальнейшем развернутся события! Фалко разглядел, что на капитанском мостике „Neptuno”, который продолжал спокойно идти в одном кабельтове впереди „Antilla”, собрались офицеры и обступили своего командира дона Каэтано Валдеса, они тоже смотрели назад в сторону „Formidable” и что-то обсуждали. Но когда Фатас вопросительно развел в их сторону руками, один из офицеров „Neptuno” ответил ему таким же беспомощным жестом, который можно было истолковать: мы тоже ждем, куда прикажет двигаться командующий дивизионом, мы лишь подчиненные.
— Сигналы с „Formidable”, дон Хасинто.
Боцман Фиерро указывал на такелаж флагмана Думанира, на поднятые на нем и колышащиеся теперь на ветру флаги. Фатас быстро развернулся и направился к лафету третьей по левому борту пушки, взобрался на него, чтобы лучше видеть, приладил подзорную трубу к своему правому глазу, зажмурив левый, и впился взглядом в силуэт „Formidable”. Прислуга орудия почтительно расступилась, а позади помощника капитана встал гардемарин Фалко.
— Мне кажется, он повторил сигнал с „Bucentaure”.
— Так точно, — подтвердил юноша, — Всему авангарду! Разворот передом.
— Самое время, черт подери!
Гинез Фалко ощутил, как у него на голове зашевелились волосы.
— Наконец-то, — подумал он.
С кормы раздался сигнал рожка, и люди, заполнившие палубу, подбадриваемые окриками, свистками и щелчками кнутов боцманов и караульных, пришли в себя. Лейтенант-доброволец из Каталонии, казалось, тоже вышел из оцепенения, он застегнул воротник своего кителя, и двадцать солдат его отряда по команде Фиерро начали выбирать брасы. Эп-аро, эп-аро. Другие карабкались по реям фок-мачты и фок-марселя, понукаемые ветеранами:
— Выше взбирайтесь, увальни, выше! Чьи это босые пятки переминаются по битуму такелажа?
Один из них, с внешностью крестьянина, проклинал Бога и поминал недобрым словом родившую его мать за то, что он попался в руки вербовщиков, но не успел Фалко пресечь его и спросить имя, чтобы наказать в соответствии с установленным порядком (двенадцатью или двадцатью ударами плети — на усмотрение командира), как предпочитающий не медлить во время аврала боцман Фиерро заткнул этому парню рот плетью: "зас, зас, зас" — три удара отпечатались кровавыми рубцами на руках и лице несчастного.
— Ветер слабый, — глядя на вымпел, с сожалением отметил Хасинто Фатас, — Разворачиваться будем долго.
В действительности ветер лишь вскользь задевал паруса. И как ни брасопили реи, северо-западного бриза никак не хватало для того, чтобы изготовленный из дерева и железа парусник водоизмещением в три тысячи тонн, развернулся носом по ветру. Нужно принять во внимание, что хотя „Antilla” и была современным и маневренным судном (её брат-близнец „San Ildefonso” также шел в составе союзной эскадры), но на её борту были установлены 36-фунтовые орудия вместо рекомендованных по конструкторским чертежам 24-фунтовых. Кроме того, ход корабля замедляло волнение на море, и поэтому он продвигался со скоростью не больше двух узлов. Гинез Фалко в полной мере понимал последствия: если лавировать и разворачиваться передом, когда ветер дует в корму, описываемая дуга будет столь велика, что они отойдут слишком далеко от места сражения. Чтобы поймать попутный ветер, который даст возможность выбрать место атаки, могли пригодиться лодки, которые уже были спущены на воду; поэтому Фатас послал гардемарина на корму с предложением капитану отрядить в них гребцов. И пока толпа моряков и солдат, сгрудившаяся на палубе по левому борту, расступалась на его пути, Гинез Фалко удостоверился, что некоторые корабли авангарда уже стараются выполнить разворот, раскачиваясь на поверхности беспокойного моря и ловя парусами слабый ветер. „Neptuno”, шедший с распущенными марселем и фок-марселем во главе колонны, выполнял маневр очень медленно, а вот французский капитан „Scipion” посадил своих моряков в лодки, чтобы те развернули нос корабля по ветру.
— Сеньор капитан, дон Хасинто послал меня к Вам с предложением использовать шлюпки, — отрапортовал Гинез Фалко.
— Я так не думаю. А ты останешься здесь, на всякий случай.
Капитан отдал команду поднять все возможные паруса, чтобы корабль мог ускориться хотя бы на один узел. Гардемарин оглядел находившихся на палубе юта людей. Роча стоял, опираясь на ограждение, и вместе со вторым помощником капитана Хавьеро Орокете и командиром отряда из двадцати специально отобранных гренадеров, лейтенантом Антонио Галера, наблюдал за маневрами кораблей союзного авангарда. По приказу лейтенанта Галера его гренадеры вместо повседневной коричневой формы одежды были облачены в форму морских пехотинцев: шляпа с кокардой, короткий голубой мундир с ярко-красными отворотами и латунной эмблемой якоря на воротнике, белые панталоны и черные краги на ногах. Эти парни безукоризненного внешнего вида находились в полной готовности, чтобы по первому зову, как только начнется бой, подняться на палубу юта. Гардемарин Косме Ортиз тоже был на своем посту рядом с ящиком с сигнальными флагами. Запустив руки в карманы куртки с пуговицами, сверкающими золотом, немного в стороне стоял рулевой капитанского катера Роге Алдаз. Он держался вместе с видавшим виды первым штурманом „Antilla” Бартоломеем Линаресем, который, пользуясь рупором, передавал приказы капитана рулевому и своему помощнику, находившимся на нижней палубе под навесом палубы юта, рядом со штурвалом и нактоузом. Десять бомбардиров, обслуживающих карронады, уже зарядили две из них по левому борту, а теперь подготавливали те, что были установлены по правому. Ядра и картузы с картечью располагались рядом с орудиями, кремневый замок каждого мушкета был взведен, а запальные фитили дымились в бочках с песком.
— Скорость меньше трех узлов, мой капитан, — доложил Орокете, Плетемся как черепаха.
— Не сможем атаковать, значит вынуждены будем обороняться.
Все свое внимание Фалко сконцентрировал на словах и действиях дона Карлоса де ла Роча. Ведь именно в таких условиях проявляются истинные качества моряка и командира. Отказ от разворота передом означал бы утрату попутного ветра и потерю позиции в строю, что могло привести к невозможности участия в сражении. Командор подошел к трапу, который по правому борту спускался с палубы юта на шканцы, и лично указал направление движения „Antilla”: все замолкли, подобрали бизань и шкоты, а штурвал был положен курсом против ветра. Подстегиваемые боцманами марсовые взбирались наверх по наветренным вантам, а внизу матросы трудились на брасах с подветренной стороны. Весь сложный механизм корабля пришел в движение. И несмотря на то, что фок-марсель опять обвис, а судно никак не желало идти против ветра, нос „Antilla” стал разворачиваться.
— Идти правым галсом! — раздался голос Роча.
— Бизань закреплена, мой капитан.
— Ну, с Богом!
Некоторые моряки перекрестились, и Фалко разглядел, что дон Карлос де ла Роча тоже молится, молча шевеля губами.
— Это удивительно, — подумал гардемарин, — Испанцы, как и итальянцы, и португальцы, меняя курс, всегда обращаются к Богу. Кроме них так поступают рыбаки, запуская сети. Будто этим они хотят снять с себя часть ответственности.
— Идем в бейдевинд, — прозвучала команда.
С божьей помощью или без нее, но судно, хотя и с трудом, развернулось. И все же, несмотря на то, что для облегчения маневрирования капитан приказал убрать фок-марсель и кливер, корабль лавировал убийственно медленно.
— Это какое-то бревно, а не парусник.
— Сам вижу. А ты прикрой свой рот, Орокете.
— Слушаюсь.
Нос „Antilla” вибрировал на ветру и норовил зачерпнуть воду, судно потеряло ход и, казалось, вот-вот пойдет задом наперед. Но понемногу бугшприт корабля начал разворачиваться влево, а находившиеся на реях фока и на палубе юта матросы и некоторые артиллеристы из обслуги карронад под руководством боцмана Фиерро приготовились к поднятию огромного паруса бизани на случай, если Роча прикажет идти в фордевинд. Раздался возбужденный голос Орокете:
— Ветер на румб по правому борту, мой капитан!
— Штурвал еще на пол-румба влево.
Гинез Фалко вместе со всеми смотрел наверх. Марсель грот-мачты хотя и свисал, как пустой мешок, но уже начал наполняться ветром. Наконец „Antilla” удалось завершить вираж.
— Идем на три румба под ветер, мой капитан.
— Выбрать кливер-шкот.
Рассматривая действия других кораблей гардемарин огляделся вокруг. Несмотря на отданный приказ — всем поменять курс одновременно, не всему авангарду маневр удался должным образом. Подобно „Antilla” носом развернулись „Formidable”, французы „Mont-Blanc”, „Scipion”, „Duguay-Troin” и испанец „Neptuno”, у француза „Intrepide” разворот передом не получился и в результате, уйдя в крутой бейдевинд, он двинулся по дуге, делая все возможное, чтобы держать курс к месту боя. А вот „San Francisco de Asis”, немощный старец „Rayo” (кроме всего прочего утяжеленный непомерным для него весом ста орудий), и француз „Heros” или не справились с маневром по причине разворота кормой, или, потому что доктор предписал им никогда не подставлять себя под пули (это очень опасно для здоровья), и они, пройдя по дуге, направились навстречу ветру, удаляясь от поля боя.
— Куда идут эти идиоты?
— Займись своими делами, Орокете.
— Так точно, мой капитан… Но Мак Доннелл и Флорез смываются.
— Это не наше дело. Следи за курсом, черт подери!
— Все в порядке. Идем румб под ветер.
— Подтянуть шкоты кливера и фока. Так держать!
Пока „Antilla” завершала разворот, затратив вдвое больше времени, чем на это ушло бы у подготовленного экипажа, Гинез Фалко убедился, что выполнение маневра разделило авангард на две группы: семерым кораблям как-то удалось выдерживать курс на запад от линии союзной эскадры, что давало им возможность подойти к месту боя с наветренной стороны, в то время как три других корабля направились на восток, в дальнюю от эпицентра боя и от Кадиза сторону, чтобы в случае опасности улизнуть без риска для себя. Подобно Орокете Фалко поразился тому, что капитан „Asis” Флорез и бригадный генерал Мак Доннелл на „Rayo” взяли курс вдаль от места сражения, также поступил француз „Heros” (несмотря на свое героическое название). И будто, чтобы еще сильнее осложнить и без того непростую ситуацию, французы „Intrepide” и „Mont-Blanc”, маневрируя, столкнулись друг с другом, запутавшись такелажем и порвав паруса бизани „Intrepide”. Глядя на это Орокете лишь покачал головой:
— Наш разворот может служить примером для всех, мой капитан.
— Да. И это чудо.
— Нисколько, дон Карлос. Просто мастерство моряка… В отличие от французиков, которые не способны обойтись без помощи лодок.
— Не подхалимничай, Орокете.
Оглядевшись вокруг Гинез Фалко увидел, что „Formidable” подал сигнал, чтобы остаток авангарда следовал у него в кильватере, после чего флагман Думанира занял место во главе строя и двинулся в юго-восточном направлении в сторону эпицентра боя, где находилась английская колонна под белым флагом, чьи последние корабли, хотя и подошли к месту сражения, но все еще не открывали огонь. Там грохотала самая ожесточенная артиллерийская канонада, уже распространившаяся до самой крайней точки линии франко-испанской эскадры. Но маршрут, выбранный контр-адмиралом Думаниром, сильно отклонился от нужного курса. Он шел в безумно крутом бейдевинде, шесть румбов под ветер, как это позволял продолжающий дуть с северо-запада слабый бриз. Почувствовавший себя слегка задетым Орокете обратился к капитану:
— Я лишь хотел сказать, что мы справились первые.
— Не утомляй меня.
— Честное слово моряка. Клянусь детьми, которых у меня еще нет.
Гардемарин Фалко слушал своего командира и одновременно оценивал сложившуюся ситуацию. Наверняка направление, указанное с „Formidable”, позволило бы отсечь шедшие позади английские корабли, до сих пор не добравшиеся до вожделенной цели, но даже для него было очевидно, что сейчас нужно было пробиваться непосредственно в центр, чтобы поддержать флагман Вильнев и отчаянно сражающиеся корабли союзной эскадры, которые, хотя и дрались как окотившиеся кошки, но были сильно измучены численно превосходящим их противником и его артиллерией. Можно выразиться и по-другому: хотя последний приказ с „Bucentaure” (у которого на тот момент уже была сбита бизань-мачта) предписывал всем судам немедленно открыть огонь, курс, указанный командующим авангардом Думаниром, уводил семерку кораблей в сторону от рубежа атаки. Или, после непродолжительного огневого контакта с англичанами, шедшими в конце неприятельской колонны, они оказывались настолько далеко, что их артиллерийские снаряды не долетали бы до цели.
— Что будем делать, мой капитан?
В этот раз дон Карлос де ла Роча и вовсе промолчал. Пораженный Гинез Фалко робко посмотрел на него, потом на арену сражения, которая после смены курса видна была почти как на ладони, вся в дыму и огне, громыхающая и содрогающая воздух артиллерийской канонадой: парусники, застывшие среди дыма, белого от пороха и черного от пожаров, и уже сцепившиеся в абордажной схватке, их горящие и растерзанные паруса и упавшие мачты. „Пумба, пумба, пумба” и „крак-крак” от треска мушкетов и ломающихся мачт и рей. „Bucentaure” и „Santisima Trinidad”извергали огонь обоими бортами, нанося чудовищный урон своре набросившихся на них английских кораблей, а в центре этого адского пекла на единственной оставшейся мачте французского флагмана продолжал развеваться флаг.
— „Interpide” не подчинился приказу! Он двинулся на выручку „Bucentaure”
— Удачи ему, — подумал Гинез Фалко, как и все вытягивая шею и изо всех сил сдавливая пальцами фальшборт. Семидесятичетырехпушечный француз (капитан корабля Инфернет) под всеми парусами, за исключением грота и фока, с развевающимся вымпелом на бизань-мачте, едва не столкнулся с „Mont-Blanc”, который даже не попытался уклониться, а затем прошел между кораблями авангарда, держащими курс на юго-восток и, покинув свой дивизион и игнорируя отчаянные сигналы, посылаемые ему с „Formidable”, направился на юг. При этом его бугшприт едва не задел кормовой фонарь „Antilla”. Вскоре Фалко с неописуемой гордостью взирал на их товарища по оружию, который торжественно, как на параде, прошествовал вдоль всего строя кораблей, демонстрируя свой корпус с ярко-красными полосами по верху каждой батареи, с наполненными ветром парусами, с выставленными из открытых портов правого борта орудиями, с вооруженными моряками и артиллеристами на палубе и с расположившимися на марсах стрелками. А на капитанском мостике виднелась невозмутимая фигура его капитана в синем мундире и белых панталонах. Расставив ноги пошире с целью скомпенсировать качку корабля и надев на голову обшитую галуном шляпу, он ответил на приветствие, посланное ему капитаном „Antilla”, а потом, сложив руки рупором, чтобы его лучше расслышали, прокричал что-то похожее на „lu capo su lu "Bucentaure” , что было очень трудно понять, поскольку Инфернет говорил с прованским акцентом, который зачастую не разбирали даже его соотечественники. На самом деле то, что он хотел донести, было яснее ясного: я иду на выручку моему командующему в самое пекло сражения. А для чего здесь собрались вы?
— Что делает „Neptuno”?
Гинез Фалко внимательно посмотрел на дона Карлоса де ла Роча. Лицо капитана, всегда сохраняющее спокойствие, сейчас исказила нервная гримаса. Еще никогда за все время плавания он не видел его таким. Даже когда они получили хорошую взбучку в битве при Финистерре. Всегда он оставался смиренным и хладнокровным, почти безразличным, но сейчас буря, бушевавшая у него в душе, казалась столь сильной, что даже Орокете не отваживался смотреть на командора и воздерживался от комментариев. Безусловное подчинение приказам командования. Долг, дисциплина и порядок. В конце концов, даже сам адмирал Гравина все время предостерегал от того, чтобы они не пренебрегали указаниями французов. Между тем, испанцы оказались в этот час здесь потому, что дон Федерико Гравина и Наполи, прозванный за глаза доном Феде, всегда такой вежливый, любезный и учтивый, в подвязках и напудренном по-старинке парике, подставил их задницы с одной целью — лишь бы не разозлить Наполеона, сделав это за компанию с Годоем и Его Католическим Величеством Карлосом IV, королем, милостью Божьей, Кастилии, Леона, Арагона и т. д. , все лишь для того, чтобы Император не посягал на их права. В итоге, Испания была оккупирована и ограничена в возможностях в гораздо большей степени. И теперь Роча должен был принять особенное и некомфортное для него решение. Проглотить и исполнить приказ, отданный его непосредственным начальником — французским контр-адмиралом Думаниром, или не подчиниться ему на свой страх и риск. И все это, несмотря на осознание того факта, что он командует судном, укомплектованным более чем семьюстами несчастных, из которых три четверти артиллеристов не имеют должной подготовки, моряки бестолковые и набраны на борт силой, и ни Думанир, ни Гравина, ни Наполеон, а только лично он несет за них прямую ответственность. И отправить их в бой означает привести прямиком на бойню. Командовать кораблем — это не только отдача приказов о смене галса и переносе огня туда или сюда, это также принятие на свою совесть ответственности за будущих вдов, сирот и одиноких стариков-родителей в Испании, в которой, когда погибает моряк, есть чиновники, бюрократы-счетоводы и даже капитаны, которые не гнушаются тем, что не вычеркивают убитых из списка личного состава, преследуя подлую цель присвоить себе их жалкое жалование. В Испании, в которой инвалид войны вынужден просить подаяние на улице, ибо, чтобы получить пансион, он должен, по крайней мере, дождаться повышения в звании до сержанта.
— „Neptuno” пошел наперерез!... Тоже не подчинился!
К счастью для самого гардемарина Гинеза Фалко, он был далек от этих размышлений. Он лишь четко знал главу 8, раздел 32 Королевского Устава, гласящую: „Гардемаринам предписывается оказывать всеобщее и беспрекословное повиновение и подчинение непосредственному начальству”. В такие дни, как сегодня, это успокаивало, и до той поры, пока в его личном сундучке не будет лежать капитанская лицензия, всякие филантропические сомнения не станут его терзать. Поэтому вместе с ватагой вооруженных людей с криками восторга он бросился к правому борту, наблюдая за действиями испанского корабля. „Neptuno”, шедший прежде во главе всей союзной эскадры, казалось, уже занял свое место в дивизионе позади „Formidable”. Но после пары неясных маневров, которые создавали впечатление, что „Neptuno” живет своей жизнью (не экипаж, а именно само судно) и дискутирует с импульсами своего сознания, семидесятичетырехпушечный корабль не остановился на достигнутом, а развернул свой нос дальше на юг, брасопя реи, с целью поймать ветер. Дивизион все еще не сформировался, и шедшие гурьбой корабли старались не столкнуться друг с другом. „Antilla” находилась на расстоянии пистолетного выстрела от кромки левого борта „Formidable”, и отсюда экипажи обоих судов видели правый борт „Neptuno”, который вознамерился пересечь их кильватерный след, чтобы уйти курсом на юг, как это только что сделал „Intrepide”. И когда на палубе юта „Antilla” все, включая капитана, устремили свои взоры в сторону кормы, они увидели, что на „Formidable” Думанир и офицеры его штаба тоже смотрят, как уходит „Neptuno”, и что лично контр-адмирал приложил ко рту латунный рожок, чтобы обратить на себя внимание капитана „Neptuno” бригадного генерала дона Каэтано Валдеса, но тот остался безучастен.
— Uesquevus allez, — переходя на крик, спрашивал француз, — Purcua nobeizes pas, — короче, — Куда идешь, коллега?
На что тощий высокомерный и спокойный Валдес, не удосужившись использовать протянутый ему гардемарином рупор, повернувшись в пол-оборота, сухо ответил:
— На битву!
Потом корпус его корабля прошел, едва не коснувшись кормы „Antilla”, и до Гинеза Фалко донесся тревожный звук барабанной дроби „ран-ратаплан-план-план”, усилившийся при приближении капитанского мостика „Neptuno” (ему показалось, что корабли вот-вот столкнутся, так близко они сошлись). Гардемарин изучал матросов и солдат, которые заполнили палубу, марсы и батареи направляющегося на бой „Neptuno”: сосредоточенные лица, смотрящие из всех тридцати шести открытых портов правого борта, откуда выглядывали черные жерла орудий и исходил дым зажженных фитилей. Некоторые из команды „Neptuno” поприветствовали их, помахав рукой, другие лишь кивнули головой, но большинство оставались неподвижными. Пара моряков-ветеранов тайком сплюнули в направлении „Antilla”. Но никто не проронил ни слова. Был слышен лишь плеск бурлящей между корпусами кораблей воды да скрип рангоута и такелажа. Даже капитан Валдес, возвышающийся на своем капитанском мостике и глядящий сейчас на своего товарища капитана Роча, хранил молчание. И только разойдясь бортами он, видимо, отдал приказ, и от носа до кормы „Neptuno” подобно боевому кличу, прогремело троекратное „Viva el rey!”, а потом „Viva Espana!” Для остающихся позади этот воинственный рык прозвучал как вызов их чести.
— Ушел еще один, — пробурчал Орокете. — Вместо нас.
— Заткнись!
— Со всем уважением к Вам, мой капитан.
— Я сказал, чтобы ты заткнулся.
Гинез Фалко обернулся, чтобы посмотреть на дона Карлоса де ла Роча. Для гардемаринов этот случай также был предусмотрен в уже упоминавшемся Уставе: „Неукоснительно соблюдать Устав, не позволяя зарождаться в сердце зерну сомнения.” Это позволяло сохранить рассудок трезвым. Но бросалось в глаза, что с капитаном творилось нечто противоположное. С отсутствующим видом он сделал несколько шагов, обошел вокруг бизань-мачты и пристально оглядел людей на палубе, ожидавших его решения и не понимающих, какое будущее их ожидает. На лицах многих читался проблеск надежды на спасение. Потом командор обратил свой взгляд в сторону правого борта, за которым „Duguay-Troin”, „Mont-Blanc” и „Scipion” уже начали выстраиваться в ряд позади удаляющегося в юго-западном направлении „Formidable”, на его рее был вывешен адресованный „Antilla” сигнальный флаг. Гардемарин Ортиз перевел по сигнальной книге его смысл: „Расположиться за моей кормой”, но Роча на это никак не отреагировал. Сцепив руки за спиной он завороженно смотрел на юг в направлении парусов „Neptuno” и „Intrepide”. Шедшие в двух кабельтовых друг от друга испанец и француз направлялись в самое пекло боя, туда, где в просветах дыма время от времени можно было различить „Redoutable”, который в конце концов отделился от „Victory”, и теперь дрейфовал, сцепившись с другим трехпалубным противником, одновременно ведя перестрелку с третьим англичанином, палящим обоими бортам: одним по „Redoutable”, другим — по „Bucentaure”. Флагман Вильнев только что потерял свою последнюю мачту, на его разбитой палубе было снесено абсолютно все, и теперь она больше походила на ровный понтон, на ней даже негде было закрепить вымпел (он возвышался над палубой, пока не рухнул единственный уцелевший деревянный обрубок) с взывающим о помощи сигналом номер 5. „Santisima Trinidad” свирепо дрался сразу с четырьмя англичанами, и на рее его фок-мачты все еще реял флаг, приказывающий всем кораблям союзной эскадры вступить в бой. С непроницаемым лицом Роча некоторое время глядел в их сторону, и тут изумленный Фалко расслышал как командор тихим голосом напевает:
Vinieron los sarracenos
Y nos molieron a palos;
Que Dios ayuda a los malos
Cuando son mas que los buenos
Капитан снял фуражку и повертел её в руках (Фалко разглядел, что у неё изнутри, рядом с овчинной подкладкой вышита иконка с ликом Девы Марии). После чего опять надел её, пожал плечами, вздохнул и окликнул Орокете. И когда тот отозвался, дон Карлос прерывающимся голосом, будто он только что выпил бокал хереса, спросил его:
— Что ты предпочел бы?
— Простите, мой капитан, я не понял вопроса?
— Я спрашиваю, где ты предпочел бы погибнуть?
И широким взмахом руки командор указал на представшую перед их взором панораму боя. Тон его голоса был так мягок и смиренен, что Фалко не поверил своим ушам. Он увидел, как пригладив свои бакенбарды, натужно улыбнулся Орокете.
— Мне все равно, дон Карлос, — ответил он после недолгого раздумья.
— И мне тоже, — оглядываясь по сторонам, промолвил Роча шепотом, — Сейчас подходящей мне кажется вон та свалка. Как она тебе?— спросил он задумчиво, будто речь шла о совсем других делах, и опять зябко пожал плечами, после чего устремил свой взгляд вверх, чтобы по вымпелу определить направление ветра, повернулся к штурману Линаресу, который уже стоял рядом с рупором наготове, и голосом, таким твердым и спокойным, будто он отдает команду спустить якорь в порту Махона на Мальорке, приказал взять курс на юг. И прибавил:
— Держать прямо на „Trinidad”. С нами Бог!