Карлос де ла Роча стоял, оперевшись на изогнутую в виде подковы массивную стойку фонаря, венчающего собой украшения кормовых балконов „Antilla”, и вглядывался туда, где грохотало начавшееся сражение. Его семидесятичетырехпушечный галеон шел в шести румбах по левому борту в кильватере головного корабля эскадры „Neptuno”, следом за ним, ловя ветер всеми марселями и брамселями, рассекал воду француз „Scipion”. Там, где находился авангард, все было спокойно, лишь одинокий британский линкор, отставший от английского флота, шел невдалеке под всеми парусами, стремясь присоединиться к своей эскадре. „Antilla” находилась слишком далеко, чтобы её капитан мог оценить все детали битвы, завязавшейся в другом конце линии союзных кораблей, которая растянулась на несколько миль в форме дуги, напоминающей круассан. Но, несмотря на разносимый западным бризом и затрудняющий обзор дым, Роча различал то, что сейчас происходило в центре и в арьергарде. И то, что он видел, не предвещало ничего хорошего. Англичане подняли все свои паруса, спеша добраться до этого круассана, держась при этом позади своего трехпалубного флагмана, идущего под белым флагом (и это несомненно был корабль вице-адмирала Нельсона, уже опознанный несколькими офицерами „Antilla”). Получив парочку артиллерийских залпов от кораблей союзного флота, они легли на правый борт и явно нацелились ударить в центр, где находились „Santisima Trinidad” и флагман адмирала Вильнев „Bucentaure”. Французы и испанцы встретили приближающегося противника огнем всех своих батарей, над флагманом Нельсона взвилось пламя.
— Неплохая встреча досталась англичанину, — прокомментировал это событие лейтенант Орокете и передал подзорную трубу своему капитану.
И верно. Прием был хорош. Невооруженным глазом было видно, какой гигантский урон был нанесен британцу, который, хотя и был лишен возможности использовать свои пушки, все же продолжал бесстрашно идти вперед. Карлос де ла Роча открыл подзорную трубу, приспособился к качке, чтобы не упустить англичанина из поля зрения, и изучил ущерб, нанесенный тому франко-испанской артиллерией. Казалось, что английский флагман вот-вот вклинится в промежуток между кормой „Santisima Trinidad” и носом „Bucentaure”, но в это время испанец использовал марсель и бизань для снижения своей скорости, расстояние между ним и „Bucentaure” сократилось, одновременно он дал залп из всех своих четырех батарей по левому борту. Сильно потрепанный англичанин лег на правый борт и решительно устремился к корме „Bucentaure”. Расстояние между противниками быстро сокращалось. С первого взгляда капитан Роча понял его замысел: за кормой флагмана союзников с большим креном с подветренной стороны шел француз „Redoutable”, и там образовался соблазнительный для врага зазор. Цель уже была рядом, острие атаки было направлено туда, где отсутствовал единый фронт кораблей. Попутно англичанин (без сомнения на капитанском мостике находился Нельсон) получал свое. И это было немало. Паруса его были полны дыр, и сейчас, когда счет шел на секунды, а эффективность стрельбы все возрастала, у него вдобавок лопнула часть фок-марселя. Ему еще повезло, подумал Роча, что фок-мачта не рухнула целиком. В отличие от английских артиллеристов, которые привыкли целиться по корпусу корабля, французы обычно стремились разбить рангоут или мачты, чтобы лишить врага возможности маневрировать (что касается испанцев, то они, бедняги, стреляли, куда попало). Роча с сомнением покачал головой. Французская тактика сегодня казалось ему абсурдной: отлично обученные британцы на каждый залп противника успевали отвечать тремя своими, и, таким образом, пока испанцы и французы пытались подбить мачты вражеских кораблей, англичане опустошали их палубы, не оставляя на них живого места, разбивая орудия и делая из артиллерийских команд котлеты, нафаршированные осколками и картечью. В конце концов, каждый делал то, что мог.
— Сигнал с флагмана, сеньор капитан.
Роча навел подзорную трубу на рангоут „Bucentaure”. Сигнальные флаги возвышались над клубами порохового дыма и вдобавок дублировались на реях шедших с подветренной стороны фрегатов. Гардемарин Ортиз прилежно изучил сигнальную книгу и сформулировал полученную команду:
— При первой же возможности поддержите пострадавшие в бою корабли.
— Приказ обращен к авангарду, центру или арьергарду?
— Конкретно не указано, к кому, сеньор капитан.
Роча едва сдержал готовое слететь с его уст проклятие. Тупица Вильнев. Этот сигнал вносил путаницу. Он мог быть адресован к кораблям, уже вступившим в бой, и рекомендовать их капитанам по возможности поддержать терпящих бедствие товарищей (в конечном счете это было их обязанностью и долгом каждого достойного моряка); но смысл приказа мог быть масштабнее и означать, что командующий дает сигнал о том, что он отказывается от организованной линии построения эскадры и оставляет каждому кораблю право действовать по своему усмотрению. Такой приказ, переданный посредством сигнальных флагов в самом начале сражения, являлся признанием неуверенности верховного командующего союзного флота в собственных силах, и об этом теперь неизбежно будет знать каждая собака.
— Этот француз не имеет понятия о своем долге и погубит нас всех, — вымолвил Роча.
Орокете и Ортиз с изумлением переглянулись, ведь капитан имел славу хладнокровного человека. Но в этот раз, осознав происходящее, он поступил вопреки своим правилам. Роча был в ярости, предвидя бессмысленную бойню, на которую обрекал испанских и французских моряков этот приказ Вильнев. С мрачным предчувствием он вспомнил слова, произнесенные адмиралом Антонио Эсканьо в присутствии старших офицеров и капитанов на совещании в кают-компании „Bucentaure” за несколько дней до их выхода в море. Как только Вильнев открыл рот, Эсканьо стало ясно, что француз ищет подходящий предлог, лишь бы остаться в Кадизе на безопасном от англичан расстоянии, и под видом консультаций и совещаний стремится переложить ответственность на офицеров, главным образом, испанских, более других осознающих неподготовленность своих экипажей и плохое техническое состояние кораблей. Бросалось в глаза, с какой настойчивостью Вильнев в своих докладах в Париж ссылался на советы испанцев остаться на берегу и жаловался его Величеству, как он страдает от того, что те находятся под его командой и воздает молитвы Деве Марии, глядя на их плохо экипированные корабли. Все это прекрасно было известно испанцам.
В любом случае, по общему мнению совещания, в преддверии сезона штормов имело смысл выйти в море в поисках английского флота, чтобы обречь англичан на длительную блокаду, которая истощит их силы, даже несмотря на близость базы в Гибралтаре. Это решение было принято не так мирно, как можно было представить себе по донесению в Париж. Французы (сами имеющие существенные проблемы с кораблями и командами, но помнящие о кровавых расправах недавней революции и катастрофе при Абукире) начали совещание очень нагло, o-la-la, мол, опасения испанцев основаны исключительно на сплетнях. Испанский адмирал Гравина принципиально молчал, оставив своему коллеге Эсканьо возможность расставить все по своим местам: тот упомянул неукомплектованные экипажи, недостаток вооружения на кораблях, недавно сошедших с верфи „Santo Ana”, „San Justo” и „Rayo” (последний был ветераном эскадры и имел в списке личного состава всего семьдесят шесть удальцов), у которых недоставало буквально всего, не говоря уж о неопытности команд в управлении парусами и обращении с орудиями, ведь некоторые из них по восемь лет не выходили в море. Что касается французов, обратился к ним Эсканьо, то они должны доукомплектовать свои экипажи солдатами морской пехоты, которые едва имеют подобающую форму одежды, больны и никогда в жизни не ступали на борт корабля. И это в то время, когда англичане, начиная с 93 -го года беспрерывно находились в морских походах, и уже стали бывалыми закаленными моряками. И добавил, что барометр падает, предвещая ухудшение погоды. В этот момент французский адмирал Магон (та еще сволочь!) сказал:
— Это демонстрация вашей трусости.
И закурил сигару. Тогда Дионисио Алкала Гальяно, капитан „ Babata”, человек утонченный и учтивый, (со впечатляющей биографией: ученый, картограф, исследователь и великолепный моряк) ударил кулаком по столу и пригласил французика выйти, чтобы повторить сказанное, но уже со шпагой в руке, и убедиться, что это: демонстрация трусости испанцев или уровень знаний китайского района Марселя, откуда сеньор адмирал Магон черпает свои познания.
— Ha usted compri o no ha usted compri?
— Nomdedieu!... Quesquildit cetespagnol?
— Digo que a su senora madre se la tiran pagando.
— Mais vuayons!... C`est inaudit ni jamais escrit! — Perdona, chaval, pero no hablo catalan. Du yu spikin spanish?
С грехом пополам их помирили, но Вильнев продолжал настаивать на своем, говоря, что небо ясное, погода хорошая, и ежели испанцы не хотят выходить в море, то пусть остаются на берегу. Не проблема, mes amis .
Адмирал Гравина, образец воспитанности и дипломатичности, тоже чувствовал себя задетым, он был вынужден уточнить, что испанцы готовы выступить, если им прикажут это сделать.
— Compri, mesanfants. Nus sortons silfo` y si no fo tambien sortons (Гравина, будучи столь же манерным, знал, как разговаривать с французами).
Он напомнил адмиралу Вильнев, что не следует обольщаться тем, что погода сохранится хорошей и пусть примет во внимание, что всегда, когда тот командовал совместными эскадрами, испанцы первыми вступали в бой и бились не за страх, а за совесть, как это было при Финистерре, и отметил при этом, что столь неустрашимые французские корабли не оказали поддержки „Firme” и „San Rafael”, а французы лишь почесывали свои яйца, пока испанцев, как затравленных львов (это сказал лично ваш Император), вцепившиеся в них англичане не утащили после сражения за горизонт. Говорил это, несмотря на то, что французы, нагрев своими задницами кресла, обменивались друг с другом насмешливыми взглядами, говорил, забыв о дипломатичности, о рекомендациях Годоя и о своих танцах с королевой. Затем Гравина поднялся и сказал:
— Коллеги, достаточно. Мы дошли до предела. Здесь мы заканчиваем наши споры. В море мы должны быть вместе.
Поднялись все испанцы и повторили сказанное Гравина. После чего Вельнев спустил паруса, сказав „pardon, mesies”, это не дело выходить в море в таком состоянии. Давайте голосовать. Voyons, mes camerades. Serenite`, egalite y fraternite . Магон, разумеется, был за то, чтобы поднять якоря. Все остальные: испанцы, Вильнев и его французские тигры семи морей, которые, по их словам, съедали каждый за завтраком по дюжине англичан, не снимая с них шкуру, воздержались от немедленного выхода в море. На этом и постановили. А через несколько дней после того, как Вильнев уведомил об этом решении Наполеона, тот уполномочил адмирала Розили отправиться с тайной миссией в Кадиз, и, в случае, если выяснится, что Вильнев наложил в штаны, перенять командование над флотом, а самого Вильнев отослать в Париж. В эти дни готовилось сражение под Аустерлиц, Император намеревался выиграть эту битву у австрияков, войти в Вену, чтобы забрать её себе в качестве приданого, и не хотел подпортить себе праздничную прическу из-за паники Вильнев. В конце концов, Вильнев решил вступить в бой, хотя и без особой надежды на успех, но это было для него все же лучше, чем положить голову в изобретение доктора Гильотена на лужайке близ разрушенной стены дворца Тюильри. Он вызвал Гравина, и тот, после всего им ранее сказанного, и, кроме того, имея за собой горб в виде обязанности ежедневно по почте отчитываться перед Годоем, уже не мог развернуться назад и был вынужден, проглотив горькую пилюлю, пожать плечами и неукоснительно исполнить приказ француза. Как отметил Эсканьо во время прощания с испанскими капитанами:
— У нас нет выбора. Поднимем якоря и доверим свою судьбу Всевышнему, так, по крайней мере, мы сохраним своё достоинство.
Но сейчас, у мыса Трафальгар, надоедливые слова об исполнении долга, чести и достоинстве были слабым утешением для тысяч неудачников, вляпавшихся в дерьмо по самые уши.
— Они сцепились, мой капитан, — констатировал Орокете.
Карлос де ла Роча еще раз направил подзорную трубу в направлении центра эскадры, туда, где уже вовсю громыхали раскаты боя. Трехпалубный линейный корабль под белым флагом, который с этого расстояния был опознан как „Victory”, устремился к корме „Bucentaure”, где образовавшийся зазор между кораблями позволял разорвать линию союзного флота. Но в этот момент находящийся достаточно близко француз „Redoutable” (под командованием пользующегося уважением всего флота отчаянного малыша Лукаса) пришел на помощь своему адмиралу, едва не уткнувшись своим бугшпритом в капитанский мостик Вильнев, и этим воспрепятствовал продвижению англичанина. Стремительно шедшая „Victory” врезалась в борт „Redoutable” с такой силой, что это столкновение потрясло до основания оба корабля. У англичанина, уже потерявшего бизань-мачту, теперь еще лопнула стеньга фок-марселя. А тем временем матросы „Redoutable” уже взбирались по выбленкам на марс, чтобы оттуда обстреливать и забрасывать гранатами палубу неприятеля. Короткие паузы между артиллерийскими залпами заполнились треском ружей и мушкетов. Сцепившись друг с другом абордажными кошками, оба корабля в кружащемся над ними вихре из дыма, щепок и обломков начали дрейфовать в сторону от линии союзной эскадры.
— Этот Лукас поставит их на место, — обронил Орокете.
Несмотря на то, что у противника было сто пушек против семидесяти четырех на „Redoutable”, и верхняя палуба трехпалубного английского корабля была вдвое выше, чем у французского, Лукас вцепился во врага и ринулся на него с неподражаемой яростью. С палубы „Antilla” можно было различить толпу, бросившуюся на абордаж „Victory”. Штурмующие взбирались на английский корабль, как только могли: лезли по такелажу и упавшим парусам корабля противника, по реям собственной грот-мачты и по якорю англичанина. И все же, их первая и вторая атаки были отбиты. Стеньга брамселя вражеской грот-мачты валялась в груде спутанного клубка из такелажа и оборванных парусов. Нельсон огрызался с такой свирепостью, что это не поддавалось описанию. Но, несмотря на гениальность Нельсона как морского военоначальника, несмотря на его частые победы, сейчас, как и во время недавнего сражения на Тенерифе, где погибли двести двадцать шесть и были ранены сто двадцать три выходца с туманного Альбиона, как и при осаде Кадиза, а еще раньше, в 97-м году во время испанской обороны Ла Галета, пока не было ясно, чья возьмет. Ведь непобедимых не бывает.
— Это долго не продлится, — ответил Роча.
Так и случилось. Только что проскользнувший сквозь прореху во франко-испанской линии трехпалубный английский линкор бросился на выручку своему адмиралу и ввязался в драку между „Victory” и „Redoutable”, которые вцепились друг в друга мертвой хваткой. Он врезался в правый борт француза нок-рея к нок-рее, таким образом, „Redoutable” попал в перекрестный смертоносный огонь с обоих бортов, огонь, не оставляющий камня на камне на его палубе. И третий семидесятичетырехпушечный англичанин, который тоже прорвался сквозь строй союзной эскадры, пристроился к корме „Redoutable” и присоединился к его добиванию. Вот уже грот-мачта француза упала на английский трехпалубник, который находился по его правому борту, и стеньга брамселя рухнула на собственную палубу „Redoutable”. Сойдясь в смертельном поединке, запутавшиеся среди мачт, парусов и упавшего такелажа, „Victory”, „Redoutable” и еще один трехпалубный английский парусник, не прекращая сражения, медленно дрейфовали, подталкиваемые слабым ветром среди залпов и вспышек.
Роча наблюдал, как английские корабли продолжали проникать сквозь все увеличивающиеся проходы между кораблями союзников, окружая те, которые находились в центре. То же самое должно было происходить и в арьергарде, но за лесом падающих мачт, дымом и суматохой боя ему было плохо видно, что там происходит. Пумба, пумба, пумба. Было очевидно, что французы и испанцы отчаянно дерутся, и что сражение превратилось в сумбур индивидуальных схваток и абордажей. Роча был убежден, что „Principe de Asturias” верен традициям своих командиров Гравина и Эсканьо и сражается, как всегда, отважно, и что отчаянный капитан „Babata” Алкала Гальяно тоже на высоте. Этих не сломить ни англичанам и никому другому. Там вдали чей-то парусник, не было ясно, союзный или английский, полыхал словно факел, и черный дым от пламени на горящей палубе поднимался ввысь над клубами белого дыма от залпов орудий. Он уже был обречен. Хоть бы это не был „San Juan Nepomuceno”, подумал Роча, представляя себе своего друга Косме Чуррука, упорного, умного и мужественного, как и он сам, всегда бледного, небрежно одетого и в слегка припудренном парике, сражающегося на вдребезги разбитой палубе своего корабля. Роча вообразил эту драматическую картину и ухмыльнулся. Чуррука — тот человек, который, чтобы ни случилось, дорого продаст свою жизнь, его понятия о чести столь строги, что он лучше погибнет, чем опорочит свое имя. Вдобавок у него золотое сердце (когда сорок морских пехотинцев подняли мятеж, за что были осуждены и приговорены к смерти, он лично испросил для них помилование у короля), но при исполнении своих обязанностей он был точен, как английский секстант. Как и Роча, Чуррука не играл в карты, не курил и не пил. Оба моряка были знакомы со времен осады Гибралтара (при том неудачном штурме английской крепости каждый командовал батареей на „ Santa Barbara”), и их дружба окрепла в научной экспедиции в Магелланов пролив на „Santa Casilda” и „Santa Eulalia”, где нынешний капитан „San Juan” увлекся астрономией и океанографией. Васко де Матрисо (автор важнейших научных трудов по мореплаванию, уважаемый всеми французскими и английскими учеными) и Мазарредо стали очевидцами того, как во время пребывания испанской эскадры в Бресте, когда тогдашний Первый консул Петит Карбон вручал Чуррука именную саблю, украшенную аляповатыми цветками, будто это была какая-то безделушка, тот едва сдерживал себя, будучи крайне возмущенным позорной передачей шести испанских кораблей (среди которых был и его верный „Conquistador”) французам, вымолвил:
— Я сыт по горло этим унижением.
А по возвращении в Испанию едва не был лишен этой французской, подаренной ему, сабли. Но Годой, который всегда оценивал Чуррука очень высоко, по личному распоряжению вверил ему командование „San Juan”. По словам самого Чуррука, он освоил это судно во время перехода в Кадиз, по крайней мере, ему удалось свыкнуться с ним.
— Думаю поднять на нем личный капитанский штандарт, — сказал он, прощаясь с Роча и, глядя на того своими грустными зелеными глазами, добавил, — Если тебе скажут, что мой корабль погиб, будь уверен, что мой последний взгляд был обращен в сторону Трианы .
Роча продолжал пристально всматриваться в представшую перед его глазами панораму боя. Иногда просветления в клубах дыма позволяли различить находившуюся ближе других „Santa Ana”, её разрушенный рангоут и огрызающиеся взрывами залпов батареи. Трехпалубный испанец показывал чудеса храбрости, неожиданные для только что сошедшего со стапелей корабля с отвратительно подготовленной командой на борту и получившего большое количество прямых попаданий из орудий английского авангарда. Немного дальше на север, в направлении центра эскадры два её основных судна „Santisima Trinidad” и флагман Вильнев „Bucentaure” успешно выдерживали атаки окруживших и расстреливающих их в упор четырех английских линкоров. Во всяком случае, Роча так казалось, глядя с капитанского мостика „Antilla”. Он с удовлетворением отметил, что четырехпалубный „Trinidad” до сих пор не потерял ни одной мачты, за исключением реи фок-марселя, демонстрирует бесподобное мужество и очень достойно сражается сразу с двумя вражескими судами, подошедшими к нему на расстояние пистолетного выстрела. В это время четыре союзные корабля, („San Justo”, „Neptune”, „San Agustin”, и „San Leanardo”), идя с сильным креном, едва ли могли серьезно помочь своим товарищам, а в просвет между ними и „Bucentaure” уже вклинился настойчивый тяжеловооруженный британец. Француз „Heros”, который шел во главе центральной флотилии союзников и должен был находиться вблизи „Trinidad” и „Bucentaure”, спокойно продолжал свое движение на север вслед за все удаляющимся авангардом, оставляя за кормой ожесточенно сражающиеся корабли своего дивизиона. Но основной вопрос, который сейчас тревожил командора Карлоса де ла Роча и Кендо, был — почему „Antilla”, шедшая второй во главе авангарда флота, до сих пор не выполняет своего главного предназначения и не участвует в сражении.
— Сигнал с флагмана „Bucentaure”, сеньор капитан… Один единственный флаг. Его номер 5… Всем кораблям флота, независимо от того, где они находятся, как можно быстрее вступить в бой и открыть огонь по противнику.
Хотя Карлос де ла Роча не горел желанием ввязываться в бой с такой неподготовленной командой, он с чувством профессионального удовлетворения воспринял приказ Вильнев, понимая, что его час пробил. Авангард уже ушел довольно далеко от эпицентра сражения. Но Вильнев, по-видимому, возлагал большие надежды на своего соотечественника контр-адмирала Думанира. Команда с флагмана касалась всех, и каждый капитан должен был вступить в бой при первой же возможности, не дожидаясь новых приказов.
— Готовиться к развороту, Орокете!
— По вашей команде. Но этот переменный бриз усложнит нашу задачу.
Роча глянул на море, на обвисший вымпел и оценил ситуацию: разворот носом позволит кораблям авангарда прийти на помощь центральному дивизиону, но придется лавировать, идя против ветра. Если же они станут разворачиваться кормой, то удаленность от арены сражения и крен с подветренной стороны создадут трудности при ведении огня. Тем не менее командор полагал, что последует приказ разворачиваться носом.
— Ждем подтверждения с „Fromidable”.
Роча смотрел в направлении кормы на трехпалубный галеон адмирала Думанира, но тот шел прежним курсом, и на его реях все еще не появлялось никаких сигналов. Капитан „Antilla” с нарастающей тревогой спрашивал себя: чего еще ждет этот француз, почему не выполняет приказ командующего, не поворачивает назад на помощь вступившим в бой соратникам. Одно из двух — это нерешительность или предательство. Здесь не было противника, с кем можно было бы сразиться, за исключением одинокого семидесятичетырехпушечного англичанина, находящегося по траверсу „Neptuno” на расстоянии пушечного выстрела и пытающегося сейчас поймать ветер, чтобы совершить разворот и присоединиться к атаке своих соотечественников.
— Что будем делать, мой капитан? — спросил Орокете.
— То, что я сказал. Ждать команду.
Роча всегда неукоснительно и точно выполнял приказы и, соблюдая субординацию, никогда не действовал через голову своего прямого командира. Но флагман адмирала Думанира, также, как и шедший во главе авангарда под командованием бригадного генерала Каэтано Валдеса галеон „Neptuno”, невозмутимо продолжал прокладывать курс на север. Роча, в свою очередь, был убежден, что сейчас необходимо немедленно изменить курс и атаковать врага. И он считал, что звание капитана обязывает его взять на себя ответственность за действия”Antilla” в бою, это на три четверти, и даже более того, суть исполнения его воинского долга.
— Так мы разворачиваемся, сеньор капитан, или нет?
Нахмурившись, Роча повернулся к Ортизу, который стоял с выпученными глазами, держа в руках книгу сигнальных команд.
— Заткнись!
Юноша покраснел до корней волос, открыл рот и вновь его закрыл. А Роча прибавил серьезным голосом:
— Когда все это закончится, я решу вопрос о твоем аресте. Если, конечно, останешься жив. Понятно?
— Аресте?… Понятно, сеньор капитан.
Роча поймал на себе пристальный взгляд Орокете и глянул на собравшихся на палубе юта людей: на Роге Алдаза, на штурмана Линареса, на лейтенанта морской пехоты, командующего двадцатью парнями, которые столпились сейчас у трапа капитанского мостика, на группу артиллеристов, суетящихся возле карронады. Их лица выражали противоречивые чувства: у меньшинства —решимость, у других — безразличие и тревогу у большинства. Было ясно, что независимо от того, хотелось им сражаться или нет, но большинство понимало, что „Antilla”, как и другие корабли франко-испанского авангарда, находится не там, где она должна была находиться, и эти люди смотрели на своего командира, стараясь понять, почему они продолжают удаляться от места сражения. Их было десять, современных кораблей, которые могли бы поменять курс, но уклонились от боя: „Neptuno”, „Antilla”, „Scipion”, „Intrepide”, „Formidable”, „Duguoy-Troin”, „Mont-Blanc”, „San Francisco de Asis”, шедший с сильным креном с подветренной стороны „Rayo” и относящийся к центральному дивизиону, но следующий за авангардом, словно маленькая собачка, „Heros”. Таким образом, перед Роча стояла нешуточная задача. Он помнил об основном выводе, который сделал адмирал Вильнев перед выходом из Кадиза: корабль, не открывший в бою огонь, находился не на своем месте. Злая ирония состояла в том, что после военных советов, которые последовали за проигранным в 97-м году сражением при Сан-Винценте (пятнадцать английских кораблей захватили четыре испанских, входивших в состав франко-испанской эскадры, состоявшей из двадцати четырех судов под командованием адмирала Кордоба, потому что лишь семеро из них сражались, пока другие, не открывая огня, продолжали свое движение), все на свете знали, что подъем флага номер 5 на мачте флагмана флота не допускает никаких дискуссий и интерпретаций. Каждый должен вступить в бой. Кроме того, действующий морской Устав (отредактированный с целью избежать повторения неудачи при Сан-Винценте) указывал, что корабли, являющиеся частью атакованной неприятелем линии, должны развернуться и рассечь вражеский строй, оказывая при этом поддержку друг другу. Поощрялись инициатива, взаимовыручка, стойкость, бесстрашие и отвага. Но сейчас корабли авангарда во главе с его командующим адмиралом Думаниром демонстрировали прямо противоположные качества.
— Откликнулся „Formidable”!
Роча повернулся и посмотрел в сторону кормы. В этот момент, как результат вопросительных сигналов, которые Ортиз только что поднял на нок-рее бизань-мачты, на мачтах шедшего сзади „ Formidable”, — появился ответ, адресованный „ Antilla”:
— Держаться в кильватере головного судна.
— Сукин сын, — выругался Орокете.
— Это не имеет ничего общего с командами с „Bucentaure”, — растерянно вымолвил Ортиз.
— Будто бы он их и не видел.
Капитан „Antilla” молчал в замешательстве. Ему вдруг стало ужасно жарко в его камзоле, и он испугался, что окружающие это заметят. Шедший в одиночестве с наветренной стороны англичанин продолжал движение на юг. Он уже находился по траверсу „Antilla”, и, когда Орокете спросил у капитана разрешения произвести по нему залп, как это сделал „Neptuno”, Роча отрицательно покачал головой. Противник находился вне досягаемости и не заслуживал внимания.
— Фиксируй все события, Ортиз. Все сигналы с точным временем их поступления.
Лейтенант Орокете испытующе посмотрел на своего командира. Ничего не сказал, но Роча знал, что тот все понял: лучше уже сейчас, до обязательно последующих военных советов, обеспечить себе алиби.
— Пусть этот англичанин идет своей дорогой.
Наблюдая за тем, как отбившийся от своей эскадры и шедший в одиночестве английский корабль под всеми парусами спешит принять участие в схватке, Роча испытывал невольное чувство восхищения. Или зависти. Он представил себе капитана, который на рассвете оказался вдали от своей эскадры и делает сейчас все возможное, чтобы как можно быстрее присоединиться к своим сражающимся соотечественникам и избежать позора, что явился на битву слишком поздно. И с горечью признался себе, что иногда ему хотелось бы стать англичанином. Ведь каждый из них вступал в бой, думая, прежде всего, о том, как раздавить, разбить врага, в то время, как испанцы и французы делали это, тревожась, в первую очередь, о том, чтобы не нарушать установленный порядок, даже не мысля себе, что они могут перечить своему командующему, заранее представляя себе военный трибунал и обвинения, которые им предъявят. В конце концов, хотя Устав предусматривал взаимовыручку в бою и все такое, он, в то же время, не позволял командирам кораблей действовать на свой страх и риск, оставляя эту прерогативу командующему флотилией из нескольких судов. В данном конкретном случае, Думаниру. Так что, с одной стороны, Роча мог быть спокоен: он исполнял то, что приказывал его непосредственный начальник. Но, с другой стороны, думая о своих сражающихся друзьях, он терзался и испытывал муки совести. Тем не менее, командор прогнал прочь эти мысли (когда командуешь семидесятичетырехпушечным военным кораблем, они не несут в себе ничего позитивного), подошел к фальшборту капитанского мостика и через завесу из такелажа и рангоута „ Antilla” направил подзорную трубу поверх голов возбужденных людей, которые столпились на палубе и глядели снизу на него, словно на Бога (если бы они знали всю правду происходящего, подумал Роча с содроганием). Он посмотрел в сторону нависающего на корме „Neptuno” балкона. Головной корабль авангарда шел примерно в ста брасах впереди бугшприта „Antilla”, таща за собой привязанные лодки и ботики. Там, наверху, он разглядел худую фигуру Каэтано Валдеса, окруженную группой офицеров. Валдес тоже навел подзорную трубу в направлении „Antilla”, „Formidable”, или, еще дальше, — в направлении разразившегося сражения. Ему, как самому старшему по возрасту и по званию среди испанских капитанов, командующих кораблями авангарда, Гравина посоветовал педантично и скрупулезно исполнять приказы французов:
— Каэтано, пожалуйста, будь максимально деликатен и слушайся их во всем.
Несмотря на то, что сознание Роча говорило ему, что он не несет ответственность за происходящее, это успокаивало его лишь частично, и в глубине души он метался между своими человеческими чувствами и пониманием воинской дисциплины. Так, он решил, что пусть Валдес принимает решение, и пока „ Neptuno” идет впереди, он будет следовать за ним. С сигналом номер 5 или без него. Порядок есть порядок. Как в карточной игре: валет, дама и король.