— Поднять кливер!
Гардемарин Гинез Фалко стоял рядом с закрепленным на фок-мачте колоколом и наблюдал за тем, как спокойно и умело второй боцман Фиерро выполнял команду дона Хасинто Фатаса, проверяя боевую амуницию солдат и матросов, вооружившихся пистолетами и саблями:
— Сеньоры, проявите себя героями, не опозорьте себя и меня в глазах капитана и всего экипажа, смотрящих на вас с кормы. Покажите, на что вы годны в драке, черт побери!
Тем временем на капитанском мостике у основания грот-мачты барабаны продолжали отбивать боевую тревогу „ран, ратаплан, ратаплан, тан, тан”, юнги поднимали на палубу плетеные корзины с саблями, топорами и абордажными пиками, солдаты под наблюдением сержантов проверяли свои мушкеты, в твиндеках и на палубе артиллеристы готовили к бою орудия по правому борту. Скользя босыми ногами по влажному настилу палубы бака, под аккомпанемент щелчков кнута и подстёгивающих криков боцмана Фиерро, парни, которым поручили управляться с фок-мачтой и бугшпритом, тянули фалы кливера, натягивая его вдоль горизонтальной перекладины, „але-оп, але-оп”, в результате кливер-шкот оставил парус (с подветренной стороны) с невытянутым до середины углом. Таково было их мастерство.
— Закрепить!… Я сказал, крепите!... Крепите, мать вашу!
Туго соображающие матросы закрепили фалы и шкот, растерянно глядя друг на друга, не понимая, хорошо или плохо они поступили. Хорошо, что хоть кто-то знал, что нужно делать. Из полусотни несчастных, задействованных на носу судна, только десять имели опыт морского плавания, и боцман вынужден был своими руками взяться за дело, чтобы растянуть кливер.
— Наделали тут дерьма! Полное дерьмо! Подтягивайте, тяните, чурбаны! Набрали педерастов!
Чтобы не мешать их работе, дон Хасинто Фатас стоял, прижавшись к трубе камбуза, и смотрел на матросов, прищурив один глаз, будто приготовился к стрельбе. Невесело вздохнул и повернулся к гардемарину:
— Пусть здесь рассыпят песок.
Он вымолвил лишь это, но Гинез Фалко разгадал смысл прозвучавшего. Если эти несчастные поскальзываются и спотыкаются на палубе уже сейчас, то лучше даже и не думать, что будет, когда доски покроются лужами крови. Гардемарин весь содрогнулся изнутри, но тут же, перегнувшись через трап шкафута вниз ко второй батарее, передал соответствующую команду юнге, дежурившему там с ведрами, наполненными песком. Когда песок начали разбрасывать по палубе, один из новобранцев толкнул стоявшего рядом ветерана локтем:
— Что ты видишь, земляк? Это что, шутка?
Новобранцы перешептывались и осматривались вокруг с открытыми ртами и испуганными глазами, которые выпучились у них еще сильнее, когда они увидели, как другие юнги подвешивают на лотках короткие кривые сабли, топоры и абордажные пики, заточенные столь остро, что даже страшно было на них смотреть. Крадучись по песку, появился пацан десяти-двенадцати лет, который начал шнырять среди мужчин с кувшином водки и кружкой, давая им отпить по глотку этого пойла, глотку столь незначительному, что каждый умудрялся издать лишь нечто, похожее на звук „глю — глю”. . Лишь один из ветеранов, столпившихся возле лебедки, затачивающий точильным камнем абордажную пику, нахально вымолвил громким голосом:
— Когда матросу дают выпить, то он либо становится бешеным, как черт, либо идёт по бабам.
Для поддержания должного порядка дон Хасинто Фатас тут же отдал приказ боцману записать имя шутника. Добавив, что нужно урезонить этого франтика, пусть не открывает рот не к месту. Боцман исполнил то, что ему приказали, хотя все, за исключением новобранцев, знали, что уже через полчаса, когда начнут летать осколки снарядов и картечь, а сверху будут валиться обломки рангоута и куски чего не попадя, все, что записал Фиерро, будет иметь такой же смысл, как собранный его распутной мамашей прошлогодний урожай перца. Пока боцман делал запись в своем блокноте, гардемарин Фалко поднял голову вверх, и его взору открылся необъятный лес из деревянных конструкций, парусов, такелажа и рей, укрепленных на мачтах тросами и цепями, чтобы они не свалились сверху во время боя. „Крик, крок, гирин, гиран” — скрежетало всё, лениво колеблясь от морской качки, так, что юноша чувствовал себя, словно мышонок внутри скрипки, на которой играет неумелый скрипач. Гинез Фалко провел на борту восемь месяцев и знал судно от верхушки мачт до льяла, но когда осматривался вокруг, как он это делал сейчас, очертания этого чудовища напоминали ему форму огромного куста маниоки: величественная конструкция — творение морских инженеров, сверкающая семидесятью четырьмя стволами орудий, водоизмещением в три с половиной тысячи тонн, из дерева, парусов, конопляных веревок, железа и пушечного мяса, посудина длиной в сто девяносто футов и шириной в пятьдесят два фута, обшитая понизу ватерлинии медью, заклепанная и скрепленная болтами из бронзы и брусьями из тикового дерева, дуба, астурийского бука, арагонской сосны, с такелажем из Мурсии и Валенсии, парусиной из Андалусии, бронзы из Каталонии и Севильи и контабрийской стали. Но самый лучший мачтовый лес из Испании и Америки был использован при изготовлении киля и шпангоута. Артиллерийская крепость, способная передвигаться по морю под воздействием ветра, в любой сезон и любую погоду, готовая изрешетить врага, если тот встанет на её пути. Все вычищено и надраено до блеска, каждая мелочь уложена и закреплена на своём месте. Иными словами, плыли четыре миллиона реалов. И, несомненно, думал Фалко, большая часть всего этого великолепия разлетится в щепки и клочья, пороховой дым будет стоять столбом, а палуба скользить от пролитой на неё крови при царящей полной суматохе. На самом деле, гардемарин не мог знать всей правды, ему лишь довелось кое-что слышать. Три месяца тому назад он уже был на корабле, когда, возвращаясь с Антильских островов, проходили мыс Финистерре, и союзной эскадре пришлось принять бой с флотом адмирала Калдера, но до Фалко в течение дня лишь доносились звуки „ пум-ба, пум-ба, пум-ба”, пока англичане не ушли среди ночи, уведя с собой два захваченных ими испанских корабля, в которые они впились так, что ни адмирал Вильнев, ни находившиеся вблизи французские суда (эти французики, крысы помойные), не сделали ничего, чтобы предотвратить это.
Гинез Фалко Алгамеса, блондин с веснушчатым лицом, родился шестнадцать лет назад в Восточной Картахене (случайное совпадение: в этот же год „Antilla” была спущена на воду). Он был мальчиком из хорошей обеспеченной семьи, поскольку в морскую академию Кадиза, резерв молодых кадров Королевского флота, которая с самого своего основания была кузницей высокообразованных и профессиональных офицеров, зачисляли лишь юношей знатного происхождения (что иногда покупалось) как по отцовской, так и по материнской линии. Среди трех курсантов, служивших юнгами на „Antilla”, он был средним по возрасту: Косме Ортизу, ветерану, который был сигнальщиком на капитанском мостике, исполнилось восемнадцать, младшему — Хуанито Видалу, было всего тринадцать лет. Последнего Фалко только что видел взбирающимся по выбленкам грот-мачты, несомненно отправленного на марс, чтобы передать приказ дозорному, и он это исполнял превосходно, вопреки тошноте, разобравшей его ночью в каюте, в которой ютились юнги. Тьфу, тьфу! Несмотря на морскую болезнь и вызванную ею рвоту во время ужина, этот молокосос Видал был отчаянным и волевым парнем и нравился Фалко, в отличие от надменного Ортиза, с его надоедливыми сигнальными флажками, всегда довольного собой, будто он только что врезал из 36-фунтовой пушки по корме вражеского судна или нечто вроде того. Вдобавок, морская болезнь Видала имела оправдание: пацан только два дня назад ступил на палубу корабля, и это был его первый выход в море, под аккомпанемент рыданий матери и трех его сестёр, которые рыдали, как Магдалена, прощаясь, они пролили целую канистру слёз, пока корабли, подгоняемые восточным ветром, направлялись к узкому выходу из гавани, и весь Кадиз махал вслед им платками, теснясь у собора Святого Себастьяна и на набережной Ла Галета: жены, дети, родители, друзья — все крестились, глядя на уходящую эскадру, в гробовой тишине, а мужчины смотрели на землю так, будто видели её в последний раз, и на шлюпке, плывшей вдоль огромного бота „Antilla”, мать и сестры Видала вновь прощались с ним: ”Хуанито, прощай”, а бедный Хуанито, вцепившись в ванты, глядел на них ужасно бледный и очень серьёзный в застёгнутой на все пуговицы голубой куртке и форменном галстуке, всхлипывая, сдерживая комок в горле, чтобы не заплакать. Хуан Видал Ромеро, кабальеро, курсант Военно-морской академии. Тринадцать лет. Верно и то, что его отец, лейтенант, тоже был где-то рядом. Он находился в авангарде на борту галеона „Babana”, и, таким образом, в этот час мать и сестрички Видала, впрочем, как и весь Кадиз от Пуэрто де Тиерра до Ла Винья, должны были стоять коленопреклонными перед лицами Христа-Спасителя и Святой Девы Марии, перебирая в руках четки и читая молитвы: „Virgo potens, turris eburnea, ianua coeli” или что-то в этом роде, молясь о том, чтобы их отец и сын вернулись домой живыми, с невредимыми руками и ногами. Или чтобы просто вернулись. Потому что вернуться живым, когда рядом изготовилась к бою столь огромная флотилия англичан, уже было бы несказанной удачей.
— Проверь, облегчил ли ты свой желудок, — сказал ему дон Хасинто Фатас.
После чего первый помощник капитана, чтобы не терять время на спуск в гальюн, направился к группе матросов, собравшихся позади эмблемы корабля, выполненной в виде свирепого льва, которая венчала нос судна, с легкостью взобрался на неё с подветренной стороны, отбросил назад фалды своего камзола и облегчился. Во время сражения никто не сможет покинуть свой боевой пост, поэтому опытные матросы проделали то же самое, но не так явно и чуть подальше, удерживая равновесие на огромном якоре, крепко вцепившись руками за борт. Вечером, после ужина в каюте, воспользовавшись тем, что дон Карлос де ла Роча решил взглянуть, что происходит на палубе, его помощник решил угостить юных курсантов и некоторых офицеров, попутно разъяснив им, что привело их всех сюда. В конечном счете, если быть объективным, англичане имеют свои мотивы для злости. Во время последней войны, до того, как из-за бездарности адмирала Гордоба Испанию унизили при Сан-Винценте, пока её эскадра еще не впуталась ни в какие гадости, адмирал Мазарредо уже заявлял королю (это стоило ему впоследствии отстранения от должности) о плачевном состоянии Королевского флота: в 1796 году испанские моряки уничтожили английский арсенал оружия в Буле и Шате, сравняв с землей острова Мигель и Сан-Педро, пустив ко дну и захватив сто тринадцать кораблей Его Высочества короля Британии Георга IV, и, в завершение, „San Francisco de Asis” сделал отбивную котлету из четырех английских фрегатов, которые напали на него в бухте Кадиза, уж не говоря о взбучке, устроенной самому адмиралу Нельсону, когда он устроился попить чаек в пять часов по полудню, как это принято у англичан, в Тасида-де-Плата . Вскоре, взамен отданного острова Тринидад, был заключен мир, возвращена Мальорка, но Наполеон всё продолжал подталкивать Испанию к новой войне. Чтобы дело не дошло до требований отставки губернаторов Малаги, Кадиза и военного коменданта провинции Алгесира и, кроме того, о компенсации убытков, пришлось прекратить вооружаться, распустить ополчение и передать французам базу в Эль Феррол, разрешить им разместить гарнизоны в Бургосе и Ваядолиде, а также дать согласие на проход двух французских армий для нападения на Португалию и Гибралтар. Это уже было заискиванье. В течение какого-то времени Годой взывал о помощи к церкви, компрометируя и унижая этим Его Величество короля, взамен он получил обязательство платить Франции шесть миллионов субсидий ежемесячно, но это предмет длинного разговора. Договор был секретный и, в конце концов, удалось сохранить нейтралитет Испании. Ясно одно. Петит Каброн желал огласки, и она не замедлила случиться. Англичане не стали вопить и жаловаться, откладывая дело в долгий ящик, они без объявления войны захватили у мыса Санта Мария два испанских фрегата: „Santa Florencia” и”Santa Gertrudis”, а вскоре пустили ко дну „Mercedes” (вместе с женщинами и детьми на борту), потопили „Medea”, „Fama” и „Santa Clara" со всеми сокровищами, которые они доставляли из Лимы, чтобы уплатить субсидии Франции. На закуску англичане напали на „Matilde” и „Anfitrite”, когда те вышли из Кадиза, направляясь в Америку. Так что Наполеон потирал руки, радуясь, а Годою, принуждаемому возмущенным народом, ничего не оставалось, как объявить войну господам англичанам и передать испанскую эскадру в распоряжение Франции.
— Вот мы и находимся здесь, — подвел итог помощник капитана.
— Ты уже помочился? — спросил Фатас, застегивая пуговицы камзола.
— Еще нет, мой командир.
— Давай выдавливай. Давай. Не изображай здесь взлом сейфа, полного денег.
Подчиняясь, гардемарин перекинул ноги через планшир, взобрался на внешнюю обшивку судна, уперся коленом в жерло пушки, чтобы при качке не свалиться в воду, откинул полы зеленого с красными отворотами камзола и раскрыл ширинку трусов. Англичане были так близко, что могли разглядеть его работу. Испытав облегчение и вернувшись обратно на палубу, он не мог оставить беспокоившие его мысли о том, что через четыре или пять часов ему приспичит опять. Фалко весь покрывался потом, вспоминая, как это случилось во время схватки при Финистерре, где „Antilla” потеряла фок-стеньгу и уже имела одиннадцать убитых и тринадцать раненых, а он помогал спускать в трюм одного артиллериста и слышал крики других покалеченных. Когда он вернулся на свое место и посмотрел в направлении наветренной стороны, то разглядел британскую эскадру, которая продолжала движение в пока еще кажущемся беспорядке, хотя уже начинали вырисовываться два параллельных строя, нацеленных перпендикулярно линии франко-испанских кораблей. Это впечатляло. На занятиях в академии, которые еще были свежи в его памяти, им преподавали навигацию по краткому курсу Хорхе Хуана, наведение орудий по учебнику командора палубной артиллерии дона Косме Чуррука и тактику по Мазарредо, и всюду писали, что традиционно во время морского боя две вражеские эскадры движутся параллельно, ожесточенно паля друг в друга из всех стволов, потом одна из них ломает строй врага, чтобы вести по нему перекрестный огонь, и этот ход был в такой же моде, как накладная родинка уже отошедшей в мир иной Марии Антуанетты. Но, по комментариям офицеров, эта новая тактика Нельсона изменила пейзаж. Это называли приёмом Нельсона. Или нечто в этом духе. Всем капитанам кораблей, вышедших из Кадиза, включая командующего адмирала Вильнев, было передано предупреждение, что в случае боя противник, вероятно, попытается разбить строй судов союзного флота или окружить арьергард, сосредоточив весь огонь артиллерии на судах, оставленных без поддержки. Это было просто, как дважды два. Общеизвестна была и эффективность артиллерии на большинстве кораблей Британского флота. Поэтому, чтобы подстраховаться, французский адмирал предупреждал, что, если бой завяжется, когда еще не рассеялся утренний туман, и ни зги не видно, „судно, не участвующее в артиллерийском бою, не должно оставаться неподвижным”. Дословно. Это демонстрация невообразимой глупости. Напоминание лысому о его лысине. Или, еще грубее, советы кобелю о том, что ему делать с его членом. И, как Фалко слышал в Кадизе комментарии лейтенанта дона Рикардо Маке, командира первой батареи, эти французики ничего не смыслят в тактике морского боя, и поэтому, кабальеро, только представьте себе, что нас ждет впереди. Проклятие. Англичане рассекут наш строй, как нож разрезает яйцо. Это уж точно. Так что лучше сразу исповедуйтесь.
— Зачем же мы выходим в море? — спросил кто-то из слушавших его.
— Да все потому, что дон Мануэль Годой Алварез де Фариас бросился к королеве, и та в результате надерзила Наполеону. Оппа! После этого Император отдал приказ Вильнев выйти в море, если тот не хочет отправиться в ссылку.
— А что на это ответил Гравина?
— Наш сеньор адмирал Гравина — человек чести и кабальеро. Оппа! Он получил приказ. И проглотил язык.
Это было тем более обидно, что дон Федерико Карлос Гравина Наполи, сорока девяти лет от роду, был уважаемым моряком и до сих пор пользовался авторитетом, имел заслуженный послужной список: он сражался с алжирскими пиратами, штурмовал крепость Сан-Филипе, атаковал неприступные бастионы Гибралтара и был ранен, получив удар саблей по лицу, во время высадки на берег Оран и Санто Доминго при героической обороне Тулона. При этом он был настоящим кабальеро. Некоторые могут заметить, что Гравина слыл чересчур учтивым придворным. Хитрый малый, вращающийся при дворе его Величества, типичная фигура, иллюстрирующая нравы офицеров Королевского флота, многие из которых (и это правда) были универсально образованны и подготовлены лучше других морских офицеров своего времени: астрономы, картографы, математики, инженеры, авторы книг, переведенных на английский и французский, воспитанные в духе самопожертвования и сформировавшие характер в сражениях и научных эскпедициях, последние наследники морских традиций Патиньо, Энсенада, Флоридабланка и бурбонской Испании XVIII века. На флоте Гравина уважали. К тому же он был хорош собой и прекрасный танцор. Но были в Королевском флоте и другие люди, выполнявшие специфические задачи, такие, например, как адмиралы Мазарредо и Эсканьо. Они были теми профессионалами, которые ходили в дальние походы. Танцевали они ужасно. Это точно. Эсканьо на самом деле был грубым, закаленным в плаваниях моряком, но также одним из лучших командиров на флоте, признанным специалистом по тактике ведения морского боя. Но сейчас ему доверили быть лишь помощником на борту „Principe de Asturias”, как, впрочем, и в сражении при Сан-Винценте, когда англичане задали испанцам взбучку. И почему, спросите Вы. Ответ простой: призывали командовать флотом наследников знатных фамилий, этих неоперившихся птенцов.
Другой адмирал — дон Хосе де Мазарредо, отличившийся составлением превосходных планов сражений: четырежды он выручал франко-испанские эскадры во время их операций в проливе Ла Манш, организовывал повторную высадку экспедиционного корпуса в Алжире, защищал Кадиз и Брест во время английской блокады, редактировал военно-морской Устав, написал пять трактатов по кораблестроению, навигации и тактике. Все и так ясно. Мазарредо терпеть не мог французов и, кроме того, раньше кого-бы то ни было, раньше короля, прежде Годоя и его министров пятьдесят раз заявлял о плачевном состоянии флота, что, дословно, звучало: „в случае войны нация наденет траурное платье”. На эти высказывания последовала официальная реакция: сослать Мазарредо. И пока этот шестидесятилетний муж находился в ссылке, созерцая диковинных мушек и зверьков, другие капитаны совместной эскадры, шедшие на кораблях под испанским флагом, в их числе и дон Карлос де ла Роча, хранили в душе надежду, что ситуация находится под их контролем, и 21 октября в море напротив мыса Трафальгар все начнет меняться к лучшему. Но случилось то, что случилось. Ни Мазарредо, ни Эсканьо, а именно Фредерико Гравина, которому благоволили король и королева, ходивший в любимчиках у Годоя и имевший близкие контакты с французами и их морским министром Декресом, был назначен первым заместителем Вильнев, чтобы он, со свойственными ему тактом и сдержанностью, угождал союзникам и Наполеону, не дай бог, не задев их самолюбие.
— Побольше вазелина, дорогой дон Фредерико. Не жалей вазелина. Понятно?
Тем не менее став на якорь в Кадизе после битвы при Финистерре, когда французская эскадра с трудом вышла из — под огня неприятеля, а испанцы вынесли основную тяжесть боя на себе, Гравина, невзирая на выгодную должность, и, будучи неглупым человеком, имеющим понятии о чести, прибыл, возмущенный в Мадрид, чтобы поговорить с Годоем. Но, как ни старался Гравина (tuti, jodeti, etcetereti), переубедить его сиятельство было невозможно. Фаворит королевы Марии Луизы де Парма имел свой интерес. Наряженный в камзол с галунами и щегольские панталоны, Годой дал ему два длиннейших наставления, разглагольствуя о дисциплине и любви к Родине, указав, что Вильнев является правой рукой министра Декреса, и ясно дал понять, что пока Петит Каброн будет в Европе тем, кем он является (и уже давно), испанцам не остаётся другого выбора, как быть послушной овечкой. Слушаюсь, масса, как говорят негритянские невольники, когда их продают в Америке.
— Надеюсь на твою деликатность и благородство идальго, адмирал. А также на достоинство и дисциплину командиров и офицеров. Напомни им, если будет необходимо, о иберийском духе, доблести и тому подобном. Колумбе, Элкано, Лепанто... . Сам знаешь. И то, и другое. И не забывай о вазелине.
После этого Гравина был удостоен аудиенции у короля и королевы, которые, дабы подсластить пилюлю, прежде чем отослать его прочь, долго обнимали, похлопывали по спине, приговаривая, что Европа смотрит на Испанию с надеждой, в общем: за нас, за вас и за славу Испанского флота. Идите, адмирал, с Богом, chao, и бедный Гравина вернулся в Кадиз абсолютно измученным. Ужасно страдая. Подводя итоги: судьба Испании оказалась в руках мерзкого сутенера из Мадрида и еще одного придурка в Кадизе, при этом не стоило даже частично возлагать надежды на привычное благоразумие Чуррука, Эсканьо и Киснерос. Спасти уже не могла даже Пресвятая Дева Мария.
— Кабальеро, вы уже составили завещание?... Нет? Поторапливайтесь, коррида начинается. Своё я уже написал.
Риторический вопрос: почему шли в бой, не имея надежды на победу? Оставим его без ответа. Шли под бой барабанов и мелодию волынки. На отличных кораблях, с хорошо подготовленными командирами, но без единого командного духа. Против беспощадного и вымуштрованного, как хорошо отлаженный механизм, неприятеля, мотивированного, с железной дисциплиной: в команду набирали моряков и пиратов, знающих, что тот, кто господствует на море, владеет всем миром. Безжалостные и лишенные сантиментов профессионалы. Поэтому экипажи английских кораблей были лучшими. Так складывался дух войска. В воздухе висело предчувствие приближающейся катастрофы, все, до последнего юнги союзного флота, знали, что защищаясь в Кадизе, как это уже было в 97-м году, флот обязательно измотает англичан длительной осадой, но выходить в море сейчас в поисках открытого боя — безрассудство, которое приведет к неминуемому краху. Неужто нужно было рассуждать как безумец, описанный Шекспиром, который твердил: быть или не быть. В испанской версии это звучало: выходить в море или не выходить. Смысл всех этих маневров Карлос де ла Роча раскрыл своим офицерам на военном совете, который он решил собрать два дня тому назад в кают-кампании „Antilla”. Долг обязывал его разъяснить смысл происходящего прежде, чем их прикончат.
— Только не смейтесь, черт подери. Наполеон решил высаживаться в Британии.
В действительности план был неплох. На бумаге, конечно. Согласно смыслу договора Сан-Ильдефонсо и парижским договоренностям, Испания должна была не только снять с себя последние штаны, но и участвовать совместно с Францией в военных операциях против англичан деньгами, солдатами и кораблями. Для высадки на Альбион Наполеону нужно было на пять — шесть дней завладеть Ла Маншем. Хитрость союзников состояла в том, чтобы ошарашить британцев, проведя разведку боем на Антильских островах, выманив туда Нельсона. Обманув этих морских петухов, франко-испанская эскадра поспешно вернулась в Европу для того, чтобы напасть на корабли, блокирующие Эл Феррол, Рошфор и Брест, освободив зажатые там суда. Вскоре, собрав эскадру в составе шестидесяти боевых кораблей и нескольких фрегатов, Вильнев собирался, как тигр, перепрыгнуть Ла Манш, чтобы поддержать высадку в Британии с острова Тексель и из Булоньи сташестидесятитысячной армии, приготовившейся форсировать пролив на двух тысячах десантных кораблей. В этом безупречном плане Наполеон, как обычно, учел все детали. Ему требовалось лишь сорок восемь часов. Сорок восемь часов господства в проливе для высадки на английский берег нескольких дивизий, после чего можно было бы считать дело решенным. Но, будучи всегда эффективным на суше, он не имел понятия, как ведутся боевые действия на море. Его грандиозный план не учитывал непредсказуемости погоды, эту непостоянную фортуну морских сражений. Кроме того, морская эскадра нуждалась в подобном ему решительном и авторитетном командующем. Все знали, что Гравина — человек адекватный, но он был испанцем, и ему, как испанцу, в голову не приходило брать на себя ответственность за наполеоновские планы. Так Наполеон принял совет министра Декреса и назначил командующим флотом рекомендованного ему адмирала Вильнев: капитана корабля (он обратил на себя внимание во время осады Мальты), но нерешительного и неспособного руководить флотом командующего. Например, в битве у острова Абукир, где Нельсон набил морду Императорскому флоту, он командовал французским арьергардом и проявил себя безучастным и неподвижным, словно бревно. Развивая мысль дальше, в рапортах Морского министерства указывали, что на адмиральском мостике он испытывал недостаток самообладания и не прислушивался к чужим советам. Вел себя как настоящий самодур.
— Куда класть штурвал, мой адмирал, на левый или правый борт?
— Сам решай.
— Я вращаю влево
— Ты что, придурок?!
— О, святая Мария.
Но еще прежде до всех событий была предпринята экспедиция к американскому континенту. После удачного прорыва из Кадиза Гравина разбил осаждавших город англичан и, вопреки вмешательству Годоя, вышел в море, где, объединившись с эскадрой Вильнев, совершил скрытый бросок на Мартинику, взял штурмом форт Эль Диаманте, по пути захватив британский торговый конвой, груженный ромом, сахаром, кофе и шелком. Это было так неожиданно, что капитаны английских кораблей поверили в происходящее только после шуточки, которой в этой истории запомнился бригадир плотников „Antilla” Хуан Санчес Гарлопа, по прозвищу Фуганок, родом из провинции Чипиона, выкрикнувший им из орудийного порта:
— Эй, аргонавты, настало время причесать вас рубанком!
После чего англичанам влепили затрещину из орудий и мортир, заставив спустить флаги.
Плохо то, что с той поры Вильнев перестала сопутствовать удача. Возвращаясь в Европу вдоль ревущих сороковых широт, он столкнулся с сильным встречным ветром, эскадру сильно потрепало, она отклонилась от курса и, вместо того, чтобы прийти в порт Эль Феррол, 22 июля встретилась у мыса Феррол с английской эскадрой под командованием адмирала Калдера: „бум, бум”. Двадцать французских и испанских кораблей против четырнадцати или пятнадцати английских, выстроившись в линию, со средней дистанции и в густом тумане палили друг в друга. И пока „Firme” и „San Rafael” с девяносто шестью убитыми и более чем двумястами ранеными на борту, с перебитыми мачтами, изрешеченных выстрелами, с упавшими парусами, не позволявшими батареям вести огонь, порывами ветра относило в сторону англичан, Вильнев пребывал в нерешительности, а французские корабли, строй которых проходил позади испанских, не пошевелили и пальцем, чтобы прийти им на помощь, и все целиком продефилировали с наветренной стороны, уклонившись от боя. В результате „Firme” и „San Rafael” после изнурительной борьбы были окружены и в девять вечера вынуждены были спустить свои флаги.
— Должны были сдаться, сынок. Нас обложили со всех сторон, будто осьминог охватил всеми своими щупальцами.
— А что мы? Не могли высвободить хотя бы одну руку?
— Не думаю, что могли. Во всей этой неразберихе каждый сделал все, что смог.
— А что случилось с французами?
— От них не осталось и следа. по-видимому, отложили свой „jour-de-glear” на потом.
Об этом узнали только утром, когда на рассвете оба корабля показались на виду объединенной эскадры, буксируемые захватившими их англичанами, в то время, как Вильнев, невзирая на умоляющие жесты и
негодование испанских моряков, отказался выручать их, и гардемарин Гинез Фалко (который днем раньше прошел боевое крещение на том же месте верхней палубы „Antilla”, с которой тремя месяцами позднее наблюдал уже за британской эскадрой адмирала Нельсона), как и многие его товарищи, плакал от возмущения и ярости, взирая, как удалялись, обложенные со всех сторон англичанами, два потерпевших неудачу испанских корабля, пока адмирал Вильнев и члены команд французских кораблей издали с большой опаской почесывали себе яйца.
— И кем после этого считать этих французских трусов?
— Подлыми предателями.
— Ты верно так думаешь?
— Поклясться в этом именем моей матери!?
Начиная с этого дня испанцы разочаровались в Вильнев, утратив веру во французов и в самих себя. В итоге, после захода в порт Видо, вместо того, чтобы стараться исполнить уточненные приказы Наполеона и уйти на север в пролив Ла Манш, французский адмирал повернул на юг, заперевшись в Кадизе. Точка. Когда Наполеон узнал, что весь его план пошел коту под хвост, что эскадра находится не в Бресте, как он замыслил, а черт знает где, в совершенно другой части Европы, он пришел в ярость. С недоверием глядя на карту, багровея от негодования, Император осыпал проклятиями придурка, разрушившего его блестящий план. Замысел вторжения в Британию откладывался на неопределённый срок. В своё оправдание Вильнев без зазрения совести во всем произошедшем обвинял испанцев, но переубедить Наполеона уже не мог (в эскадре у Императора был «свой» человек в должности старшего офицера, который в каждом своём донесении оскорблял Вильнев), и ему было велено отправляться за дальнейшими рекомендациями к министру Декресу, где уже лежала известная резолюция Наполеона:”Всё доказывает что Вильнев неудачник. Жаловаться на испанцев он не имеет оснований… Они сражались, как львы, Гравина проявил себя с лучшей стороны”. А вскоре, как человек практичный, Наполеон решил, что если уж этот глупец нашел прибежище в Кадизе, чем развеял в прах его планы на день Д и час Н, то пусть отправляется в Средиземное море на соединение у Картахены с испанской эскадрой Салседо и совершит с ним набег на неаполитанский берег, ошарашит итальянцев видом своих знамен. И, если, выйдя из Кадиза, этот осел встретится с англичанами, что весьма вероятно, то пусть сразится с ними. А еще Император просил министра передать Вильнев, что, если тот задержится c выходом в море, то он лично сорвет с него адмиральские эполеты и пошлет драить гальюны всей наполеоновской армии от Бреста до русской границы.
— Подстегни его, Декрес. И все же, мне еще не до конца ясно, твои рекомендации были предательством или только глупостью.
Это было то, о чем думал гардемарин Гинез Фалко (с учетом его возраста и уровнем располагаемой им информации), пока на корме на палубе юта бой барабанов извещал о боевой тревоге, капельмейстер трубил сигнал на латунной дудке, юнги заканчивали рассыпать на палубе песок, и английская эскадра, уже явно выстроившись в две колонны, двигалась под всеми парусами в направлении франко-испанской линии кораблей.
Фалко взглянул на Фатаса. Тот стоял, прислонившись к распорке фок-мачты, слегка согнув колени, чтобы смягчить колебания подзорной трубы при качке и разглядывал сигналы, которые только что флажками подали с флагманского судна адмирала Вильнев, а чуть позже повторили на рангоутах фрегатов и яхте, которые расположились вдоль всего строя кораблей. Фатас беззвучно шевелил губами, будто про себя читал шифровальную книгу, затем закрыл подзорную трубу, протер глаза, удивляясь происходящему, и направился в сторону кормы, где в этот момент находился дон Карлос де ла Роча, лицо которого выражало такое же изумление. Ветер был слабый, и помощник капитана, глядя на вымпел на мачте, определил его силу и направление, а после просчитал в уме координаты судна и его траекторию движения.
— Разворачиваем судно одновременно со всем строем в обратном направлении, курс на север, — в конце концов громким голосом повторил Фатас полученную команду.
Гинез Фалко обменялся с ним мимолетным беспокойным взглядом, краем глаза заметил нахмурившиеся брови боцмана Фиерро. Команда с „Bucentaure” и впрямь гласила, что все корабли союзной эскадры, которые сейчас шли в южном направлении, должны были развернуться на север, при этом авангард менялся местами с арьергардом. по-видимому, в котелке у Вильнев перемешалось все, что отложилось в нем со времени его учебы в академии, хотя этот маневр и имел сегодня свои положительные и отрицательные стороны: в случае отступления Кадиз находился бы по галсу с подветренной стороны, но одновременно противнику демонстрировалось, что адмирал франко-испанской эскадры является беспомощным трусом, который уже до начала сражения подготавливает себе путь к бегству. Это еще больше воодушевило англичан. Но не это было самым плохим. Каждый матрос, даже с минимальным опытом (включая гардемарина Фалко), знал, что разворачиваться на глазах противника, когда вот-вот будет открыт огонь, да еще при слабом ветре, маневр крайне рискованный, опасный тем, что придётся сражаться в беспорядке, без шансов восстановить боевой строй. В каком-то смысле лучше других охарактеризовал ситуацию боцман Фиерро, которому дон Хасинто Фатас только что приказал взять в свои руки команду над людьми, изготовившимися разворачивать корабль, как только поступит приказ с капитанского мостика.
— Уж и зададут нам сейчас трепку, — сквозь зубы вымолвил Фиерро.