Капитану галеона „Antilla”, имевшего на вооружении семьдесят четыре орудия, командору Карлосу де ла Роча и Кендо, было от роду пятьдесят два года, из которых тридцать восемь он провел в море. Нрав он имел суровый и твердый. Де ла Роча был религиозен, всегда носил при себе в кармане четки, а находясь на суше, ежедневно служил обедню. По могуществу на судне он был вторым после Бога. Соответственно власти у него было не меньше, чем у Бога. В итоге, на корабле он был сам Бог. Командор говорил:
— Мы собрались здесь, чтобы перерезать врагам горло.
И в таком духе де ла Роча воспринимал все вокруг. Он со щелчком закрыл подзорную трубу и, задержав дыхание, повернул голову, разглядывая развернутый строй кораблей, подумав при этом: девственный строй, подобный четкам. С этого места видно было, какого невероятного напряжения стоило им избежать хаоса. С подветренной стороны многие суда отставали от положенных им позиций в строю, но в итоге франко-испанская эскадра продвигалась под слабым ветром в южном направлении, встречая волну правым бортом. Пять фрегатов, две бригантины и яхта (все французские), выстроившись в боевой порядок, предпринимали отчаянные усилия в поисках англичан и повторяли приказы и указания адмирала Вильнев, который находился на своем флагманском корабле приблизительно в центре эскадры. Тем временем, тридцать два судна обменивались информацией друг с другом посредством сигнальных флажков. Хотя теперь уже не важен был ни язык этих флажков, ни даже мать, произведшая на свет всех приготовившихся к сражению людей, потому что на горизонте с первым проблеском света простым невооруженным взглядом различалось гигантское скопление английских парусов, готовящихся к бою с наветренной стороны. А по законам морских сражений именно тот, кто находится с наветренной стороны, решает, когда, где и как он разобьет строй противника, если ему это удастся. Но эти сукины дети — лучшие моряки на свете. Скоро все должно было решиться.
— Двадцать шесть судов в ряду… Четыре фрегата… Одна шхуна… Одна яхта… Расположены беспорядочно.
Голос гардемарина Ортиза, который навел подзорную трубу в направлении сигнальных флажков с флагмана, прозвучал в тишине капитанского мостика слегка возбужденно, ведь внимание всех было приковано к этому малому, который расшифровывал информацию с кораблей разведчиков. В конце концов, Ортизу, старшему из трех находящихся на борту гардемаринов, было всего восемнадцать, из которых немало лет он провел здесь, на борту. Карлос де ла Роча посмотрел на своего первого помощника Хосинто Фатаса, тот тоже ответил ему лишь взглядом, не проронив при этом ни слова. Фатас — арагонский молчун, он из тех, кто продвигаются по службе, руководствуясь принципом, что в закрытый рот мухи не залетают. Кроме того, он и Роча провели вместе в плаваниях столько времени, что уже не тратили лишних бесполезных слов. Они знали на судне каждый самый маленький леер и все о каждом матросе. С того времени, как два дня тому назад их галеон поднял якорь в Кадизе, оба в полной мере отдавали себе отчет о предстоящих событиях. Они догадывались об этом и раньше. С тех пор, как этот французик-адмирал, выполняя приказы Наполеона, словно какая-то сухопутная крыса, держал флот запертым в Кадизе, пока не дождался того, что Нельсон объединил все английские силы. И, наконец, уведомил о приказе выйти в море, когда было уже слишком поздно.
— Флагман поднял штандарт, — продолжал докладывать гардемарин, —
— Изменить строй… Держать курс на юг с галсом на правый борт, идти обычным порядком… Дистанция один кабельтов.
Буквально всё на судне пришло в движение после того, как первый помощник, склонившись над фальшбортом капитанского мостика, отдал команду, соответствующую этому приказу с флагмана. Напрягая с подветренной стороны фок-мачту и фок-марсель, матросы подтягивали шкоты; палуба „Antilla” была полна людей, занявших свои места на брасах, слышался шелест босых ног бегающих туда-сюда матросов, которые среди криков, свистков боцманов и треска канатов взбирались по такелажу, пропитанному смолой.
— Крепить брасы, черт побери! Взобрались туда прежде, чем вам зададут трепку!
И так все время. Вывихнутые кости, ободранные руки, искаженные лица и суматоха от носа до кормы. Пугающий хаос, хотя восемьсот восемнадцать человек (шестьсот шестьдесят восемь членов экипажа и сто пятьдесят подкрепления, среди которых артиллеристы, моряки, юнги и стрелки морской пехоты) должны были сегодня в бою составлять единую команду. И, кроме того, две трети из тех, кто погрузился на судно, были призваны насильно; тут и непривычные к морю солдаты, и сухопутные артиллеристы, и рекруты, набранные силой двумя неделями раньше в Кадизе и его окрестностях, и всяческий сброд: пастухи, нищие, крестьяне, каторжники, пьяницы, голытьба из кварталов бедноты, которых согнали на борт прикладами и под угрозой штыков и пик, те, кто сейчас, одетые в лохмотья, мучаются морской болезнью, их вырывает повсюду, они подскальзываются на палубе и вантах, кричат от страха, когда их ударами хлыста заставляют взбираться наверх на мачты, и они превращаются в перепуганное стадо при качке судна и появлении вражеских парусов. Это не означало, что экипажи противника первоначально были укомплектованы другими людьми. Но длительное совместное плавание, жесточайшая дисциплина и подходящее жалование преобразовывали английский сброд в лучших матросов и артиллеристов. А пока новобранцы „Antilla” даже не имели времени усвоить, что на судне жизнь моряка принадлежит не ему, а королю. За те два дня, что они провели в море, и еще до того, как прозвучали первые залпы, команда уже потеряла пятерых несчастных, и это, не считая покалеченных: один упал за борт, когда ночью освобождал рифы, трое разбились о палубу во время похода, поскользнувшись на рее. Последний свалился на рассвете с высоты сто двадцать четыре ярда чуть более часа тому назад, упав из-за ночной сырости на мокрые шканцы в четырех шагах от командора. Только и произнес: Ааааххх! Со звуком „гоф” его голова раскололась как арбуз. Пятый, недавно женившийся крестьянин, которого буквально силой вырвали из рук его молодой жены на следующий после свадьбы день, был убит ночью выстрелом, когда он, как безумный, бросился с абордажной пикой на командира второй батареи. И его проучили, всего то и сказав:
— Допрыгался, — а потом: — Какие будут Ваши распоряжения, мой командир?
— Как только закончится эта гадкая манёвренная война, доложите об этих несчастных в крепость.
Старший помощник, сохраняя сдержанность, дотронулся кончиками пальцев до фуражки, в то время как Роча, подойдя к краю правого борта судна и оперевшись на одну из двадцатичетырех восьмифунтовых английских карронад, которые располагались на верхней палубе (на их лафетах было отчеканено „Carron Iron Company"), бросил взгляд на линию сражения.
Порывы слабого ветерка потихоньку разносили суда в стороны, но все тридцать три корабля совместной франко-испанкой эскадры, разбросанной среди ночи, старались преодолеть беспорядок сильного морского волнения и занять соответствующий пост в строю, вытянувшемуся в форме дуги в десяти-двенадцати милях на северо-востоке от мыса Трафальгар: некоторые подняли дополнительные паруса, чтобы занять свою позицию, другие изготовились наполнить паруса, ускорившись с подветренной стороны и стараясь теперь получить дополнительное ускорение с наветренной, с целью удержаться на своем месте во время боя. Утренний туман рассеялся, и в свете дня можно было охватить взглядом почти всю протяженность эскадры: авангард на юге под командованием адмирала Гравина на „Principe de Asturias” вместе с французским контр-адмиралом Магоном на его „Algesiras” и другие десять французских и испанских судов, в основном, несущие семьдесят четыре орудия. Среди кораблей в центре (четырнадцать судов представляли из себя основную силу, или еще одну эскадру) хорошо выделялся черный корпус галеона „Santa Ana”, который был вооружен ста двадцатью стволами и состоял под командованием адмирала Алава; немного ближе, шедший почти рядом „Bucentaure” с восемьюдесятью пушками на борту, на котором адмирал Вильнев поднял штандарт флагмана совместной эскадры, и величественный „Santisima Trinidad” (под флагом командующего эскадры Киснероса и вымпелом его капитана Уриарте), гордость испанского флота, спущенный на воду в Гаване, уникальный корабль, единственное в мире четырехпалубное судно со ста тридцатью шестью пушками, с корпусом, раскрашенным в невероятные цвета, и черно-красной каймой вместо черно-желтой, которой по Уставу сверкала большая часть испанских кораблей: желтые мачты, кают-компания синего и голубовато-белого цвета, бак и капитанский мостик оливкового, а палуба красного цвета — это для того, чтобы скрыть пятна крови во время боя.
—Такая мода поможет делу, — намекнул как-то один из министров, — Чтобы наши парни не паниковали, когда им будут перерезать глотки, а продолжали биться с именем Испании на устах.
Роча хорошо знал, что эти корабли, построенные на лучших верфях из испанского и американского дерева, были чрезвычайно востребованы и считались превосходными как у союзников, так и у их противников, и при соответствующих обстоятельствах и подходящей команде становились крепостью. Но речь сейчас не о старой прогнившей Испании, которую давняя политика маркиза де ла Энсенада подняла вначале до ранга могущественной морской державы; он же впоследствии допустил, чтобы управление было прибрано к рукам министров, которые, казалось, за пачку фунтов стерлингов скорее служат врагам (иногда это так и было), чем своим соотечественникам. Так еще в большей степени сделались обычными следующие явления: коррупция на всех уровнях, когда официальные эксперты не были заинтересованы работать, не положив мзду себе в карман, а моряки были порабощены, и, не будучи подготовленными и стимулированными, обязаны были служить в течение половины жизни без иного будущего, кроме смерти, увечия, нищеты и жалкой старости. Это в отличие от французов с их ярким патриотизмом, с недавно возрожденной Империей, le-jour-degluar-estarrive, всеобщим переделом имущества, правами на добычу в бою и регулярное жалование; или от англичан, профессионально оттачивающих свои боевые навыки (никто из их офицеров не получил бы в командование судно больше, чем с двадцатью пушками до тех пор, пока не провел в море хотя бы десять лет, имея при этом соответствующие достоинства и поручительства), которые получают награду за захват добычи, растут в чине до капитана по заслугам, а выше — за выслугу лет в суровых условиях и многие выигранные ими сражения; в то время, как у испанцев повышают по службе до капитана согласно формальному списку, а до адмирала — по протекции. И, кроме того, сейчас в довершение всех бед (заключал с горечью Роча) имеем бестолкового и безвольного короля и королеву, еще более беспутную, чем Мария Матийо, её любовника Годоя, смазливого молокососа из Мадрида, пацифиста, героя бутафорских апельсиновых ристалищ и при этом главнокомандующего военно-морскими и всеми другими родами войск, который каждый день плачется окружению Наполеона на договор Сан-Ильдефонсо.
— Разрешите обратиться, сеньор капитан, — произнес гардемарин Ортиз, — Известия с „Formidable”.
Карлос де ла Роча бросил взгляд в направлении флагов, которые подняли на реях флагманского корабля адмирала Думанира, командо- вавшего шестью судами арьергарда, являвшимися третьей эскадрой, в состав которой входила „Antilla”.
У французика семьдесят четыре орудия, и расположился он в последней трети строя между испанцем „San Agustin”, который хотя и принадлежит к другому дивизиону, но немного отстал с подветренной стороны, и французом „Mont Blanc”, напрягающим паруса с целью занять свою позицию у носовой части „Formidable”. Впереди беспорядочно шли французы „Duguay — Trouin”, „Heros” и испанец „San Francisco de Asis”. Сзади, больше c наветренной стороны, обветшалый трехпалубный испанец „Rayo” (патриарх эскадры), как всегда сильно отстававший и старающийся наполнить ветром верхние паруса, чтобы удержать свою позицию в строю. За ним следовали „Intrepide”, „Scipion”, „Antilla”, шла предпоследней в ряду. Последним в одиночестве продвигался весь покрытый парусами до верхнего клотика испанец „Neptuno” с восемьюдесятью орудиями под командованием его старого друга адмирала Каэтано Валдеса. Другой хороший приятель Роча, адмирал Косме Чуррука, должен был в этот час занимать свой боевой пост во главе всей эскадры на его „San Juan Nepomuceno”. Все трое, как и их спутники, свыклись с морем настолько, что считали своим долгом не брать задержанное за шесть месяцев жалование, которое при определенном раскладе кому-то из них никогда не понадобится. Одним словом: судьба моряка. Слава Испании!
И опять флаги на „Formidable”. Юный Ортиз посмотрел в подзорную трубу. В этот раз это был настоящий букет сигнальных флажков, посланный Думаниром, который, очевидно, решил показать, кто главный в арьергарде.
— Занять обычный порядок… Держать дистанцию в один кабельтов.
— Не берешь ли на себя чересчур много, муфлон, — сказал кто-то сзади внизу.
Командор обернулся, но весь его штаб (первый помощник капитана Фатас, второй помощник Орокете, третий помощник Маке, лейтенант Грандай, мичман Гебриан, штурман Линарес и гардемарины Ортиз, Фалко и Видал) сделал вид, что ничего не случилось. В каком-то смысле они были правы. Могло иметь место своевольничанье сигнального офицера контр-адмирала Думанира. С флагманского корабля адмирала Вильнев „Bucentaure”, который великолепно просматривался отсюда, уже пять тысяч раз подавали этот сигнал, фрегаты повторяли его, этот сигнал видели уже все на свете, все, до последнего придурка, включая англичан, все уже зарубили у себя на носу, что для союзной эскадры строго соблюдающейся дистанцией является один кабельтов или, что то же самое, сто двадцать брасов, и что всем обязательно нужно держаться строя, один вслед другому, как гномики в лесу. Но так же очевидно, что хотя слабый ветер, волнение моря и беспорядок в течение ночи пока не привели к дурному результату и, несмотря на то, что каждый делает все от него зависящее, положение продолжает оставаться щекотливым. Роча с удовлетворением отметил, что сам Думанир находится с подветренной стороны, и его „Formidable”, стремясь уйти в крутой бейдевинд, непрерывно брасопит реи, не выполняя при этом каких-то неизбежно ужасных фигур.
— „Formidable” подтверждает команду, сеньор капитан.
Роча не выносил Думанира. Этот тип, даже переговариваясь сигнальными флагами, продолжал оставаться высокомерным болтуном. На самом деле, капитан „Antilla”, как большая часть его соратников, терпеть не мог своих французских коллег, навязанных им союзом с Наполеоном. А некоторые даже восхищались этими козлами англичанами, их мастерством, патриотизмом, хладнокровной энергичностью, вымуштрованным экипажем и смертоносным владением артиллерией, которая брала верх на всех морях мира. «Будь осмотрителен, имея дело с англичанами, женщинами и ветром», — говорит народная поговорка. Что касается совместной эскадры, в ней аристократический характер испанских командиров и морских офицеров (все были отпрысками из хороших семей), их классовое сознание и манеры контрастировали с невежеством и вульгарной спесью союзников, вышедших из рядов революционных матросов.
Их офицеры, служившие еще при Людовике XVI и имеющие такое же знатное происхождение как испанцы, самоотверженно прошедшие сквозь жернова первых дней революции, когда гильотина делала „чик-чик-чик” с завидной регулярностью, дослужили до той поры, в которой Наполеон, став Императором, изменил порядок присвоения очередного звания, и продвижение по службе уже зависело не от выслуги лет, а исключительно от проявленного мастерства в бою, и это умение поощрялось командирами также при дележе военных трофеев, сопровождаемое дружеским похлопыванием парней по спине в стиле „o-la-la, Gaston, monami, viva la egalite y la fraternite.”
Власть же Роча была более классической и опиралась на почтительное к нему уважение, страх перед Богом и на Королевский Устав 1802 года. Весь этот французский сброд вызывал у него тошноту, хотя нужно признать, что в отличие от большей части испанских матросов, союзники, как и англичане, не имели обыкновения насмехаться над своей родиной, и, также как англичане, если не больше, ценили своих командиров и всегда были готовы следовать за ними хоть в преисподнюю. Таков был и малыш Лукас с „Redoutable”, который со своими полутора метрами роста был самым низеньким капитаном во всем Императорском военно-морском флоте Франции, но имел при этом такие яйца, что они не помещались даже на капитанском мостике.
Он был одним из тех, кто полагал, что тактика морского боя не имеет другой задачи, кроме как, сойдясь вплотную с неприятелем, упрямо палить друг в друга в упор, пока один из них не спустит флаг, пойдет ко дну или не будет разграблен, и, таким образом, следуя этой идее, он провел все отпущенное ему время в Кадизе, обучая своих людей искусству абордажа и платя из своего кармана за вино, водку и шлюх для вознаграждения лучших, владеющих короткой саблей и пикой, стреляя из мушкетов с марса или швыряя крюки, гранаты и заряды с порохом до тех пор, пока каждый юнга с „Redoutable” не протер дыру на своей боевой позиции.
Когда окажешься в море, где градом летают пули с осколками, и картечь дырявит все без разбора, а два соединенных параллельно парус к парусу противника изо всех сил дубасят друг друга, эти вещи обретают смысл.
— С вашего разрешения, мой капитан, — сказал Фатас, — Люди собраны на шканцах.
Карлос де ла Роча присел, дотронулся до позолоченной короткой сабли, которую носил на поясе, и тайком проверил почти незаметное заштопанное место своего старого чулка. Он никогда не пользовался сапогами во время сражения еще с того времени, когда в битве при Сан- Винценте (с тех пор минуло восемь лет, Святая Мария!) его ранило осколком картечи, и хирург для того, чтобы прооперировать его, теряя драгоценное время, вынужден был разрезать их. Сапоги стоили ему глаза.
— Начнем читать им напутствие, — выдохнул он.
С высоты трапа правого борта капитанского мостика, над которым нависала тяжеленная бизань-мачта, скрипящая обратной стороной под напором парусов и вант, Роча устремил свой взор в направлении носовой части судна. Люди сгруппировались по бригадам и вахтам в точном порядке, установленном в каждой из команд, усеяв всю палубу шканцев и по пять шагов в ширину каждый из входов на верхнюю палубу с обеих сторон шкафута, и так до бака носовой части, где артиллеристы взобрались на площадки отделки внешней обшивки судна и на лафеты уже выставленных из бойниц и закрепленных канатами орудий. Все, включая наблюдателя на марсе, вцепившись в ванты, наклонились в сторону палубы и внимательно вслушивались. Кое-где среди оборванных новобранцев, одетых в лохмотья, по относительно опрятному внешнему виду формы из коричневой тонкой парусины и красным шапкам можно было различить солдат из морской пехоты, бригадных артиллеристов, облаченных в голубую форму сухопутной артиллерии, военных из Кордобы и Бургоса в белых форменных куртках и добровольцев из Каталонии в голубых камзолах с желтым отворотом, которые восполняли нехватку людей на борту (лучше кто-нибудь, чем никого, хотя многие страдали морской болезнью, от которой их рвало, как свиней). Люди из первой и второй батарей тоже поднялись на палубу вместе со своими офицерами и командирами орудий, встретившись с присутствующими там сигнальщиками, плотниками, конопатчиками, поварами и прочими членами экипажа: восемьсот семнадцать человек (восемьсот восемнадцать вместе с капитаном), заняв полностью пространство судна от первого ряда орудий полубака до носовой части, все затянутое сверху лесом мачт, рей, парусов и такелажем, который колебался от качки вместе с палубой; весь рангоут скрежетал в своих соединениях, будто судно стенало в предчувствии того, что его ожидало. Все, включая хирурга, его помощников и санитаров, высунули головы из люков. С первого взгляда по выражению лиц и одежде опытный глаз командора выделил бывалых моряков (которые не захотели дезертировать или, что более вероятно, не смогли) от силой рекрутированных: выпученные глаза, бледная кожа, открытые от оцепенения или от страха рты резко отличали их от загорелых и обветренных ветеранов, имевших мозолистые руки и смиренный облик людей, привыкших к морю и битвам. Он утешил себя тем, что, по крайней мере, треть экипажа составляют те, кто понюхали порох, и большая часть из них знает свое ремесло. К сожалению, основная масса новобранцев погибнет прежде, чем они обучатся чему либо.
Командор несомненно отдавал себе отчет в том, что Королевский флот до сих пор имел школы мореходства, мастерские по изготовлению навигационных приборов и инструментов, астрономов и геодезистов, арсеналы оружия и современные судоверфи в Ла Гаване. Феррол и Картахена были способны спустить на воду фрегат за полтора месяца. Хотя уже прошло восемь лет с той поры, как испанцы удостоились издевки при Сан-Винценте, владея шестьюдесятью девятью галеонами, некоторые из которых считались лучшими в мире (это признавали даже эти псы англичане). Сейчас половина из этих кораблей гнила на причалах из-за нехватки средств, а укомплектованные и вышедшие в море (которые еще не сдали французам), оказались такими же, какими были всегда: командиры и офицеры, плохо оплачиваемые и недостатачно мотивированные, а поддержка астрономов, математиков, морских инженеров и уважаемых во всей Европе ученых во многих случаях не пошла впрок. Имели то, то имеет самовлюбленный индюк. И хотя служили, несмотря на расхлябанность и бюрократию верховной власти, воодушевленные лишь достоинством и долгом, это не могло распространяться на весь экипаж, лишенный жалования, медикаментов и поддержки: на рыбаков, которые бежали от морского боя как от тифа; на морских артиллеристов, на простых моряков, внесенных в список команды с испытательным сроком, тех, кто не дезертировал, погрузившись на борт из-за жестокости жизни и нужды, ожидающих их самих и их семьи на берегу, и предпочитавших завербоваться в сухопутную армию или во флот, в том числе, и других стран, включая французские. Обычно говорят, резюмируя соответственно старому роковому испанскому правилу: „No como es justo, sino como es gusto”.
Несмотря на это Карлос де ла Роча увидит их сражающимися еще раз. Хромыми на обе ноги. Их и других, таких же, как они, напуганных, суетливых, задающих себе вопрос, что они здесь забыли, вместо того, чтобы остаться дома на суше. Но под огнем, когда все превращается в борьбу за выживание, а ужас, кровь и увечья сменяются отвагой, злобным характером и ненавистью к врагам, которые палят в тебя из пушек и мушкетов, это может иногда коренным образом изменить взгляд на происходящее вокруг. Три месяца тому назад, когда он сражался под Финистерре, люди, проведшие до того в море достаточно много времени вместе, а вначале такие же новобранцы, как эти рекруты, бились в течение всего дня в полном тумане с отчаянной отвагой, обратив англичан в бегство. И хотя Роча, как и многие другие испанские моряки, имел основание винить власти за то плачевное состояние, в котором находилась Испания и её флот, в чем просматривался не только огромный интерес других наций, но также тайный сговор деятелей третьей ступени в иерархии, ничтожные интриги придворных, трусливых обывателей, в общем, абсолютная неспособность правительства руководить, он полагал своим долгом сражаться против врага, не щадя себя.
Именно так Испания зашла в безвыходный роковой тупик. Прежде чем договориться с Англией, ей пришлось закрепить нейтралитет с Францией, заплатив той кучу денег, а это уже было то, что несомненно вело к войне с Англией. А до того, отказавшись признать реальность, хватаясь за мир более фальшивый, чем поддельная монета из свинца, Испания превратилась в жертву неисчислимых нападений на её корабли, возвращающиеся из Америки, набитые грузом и пассажирами; плохо вооруженные, они становились легкой добычей для английских судов, в то время как Годой, месье здесь, глубокоуважаемый сеньор Консул там, продолжая переписку между Петитом Карбоном и Испанией, не пришел к краху. Если уже в течение прошедшей войны против республиканской Франции (когда Людовика XVI и его сожительницу казнили на гильотине) англичане, эти сыны Перфиды, продемонстрировали свою суть ничтожного союзника, вероломного и безжалостного, теперь они уже стали врагами, такими, о которых здесь уже рассказывалось. Капитан „Antilla” знал это не по наслышке, он был c адмиралом Лангара и его английским коллегой Худом в 93-м году в Тулоне, когда испанская и английская эскадры пытались помочь восстанию в городе против Республики. Но назвать это помощью можно лишь в качестве эвфемизма, и несомненно потому, что пока испанцы сражались на суше, стараясь спасти людей, англичане были заняты лишь грабежом, разрушая и поджигая то, что не могли забрать с собой. И это, безусловно, их почерк. Всегда. Сукины дети.
Тишина внизу на шканцах был абсолютной. А еще лучше сказать, гробовой. Все офицеры, поднявшись на капитанский мостик, сгруппировались у основания бизань-мачты за спиной своего капитана: боевые офицеры, его помощники и гардемарины. Роча стоял, замерев на самом краю трапа, сцепив руки за спиной, ощущая, с каким трепетом и почтением взирают на него, надеясь, что внезапный порыв ветра не сорвет с его головы фуражку и тем не испортит значимость момента. Все осознавали, что он именно тот, кто в ближайшие часы будет распоряжаться их жизнью и смертью. Он — их господин. Роча взглянул в направлении правого борта, где, тем временем, английская эскадра на растоянии приблизительно одной лиги в обманчивом беспорядке начинала выстраиваться в боевой строй, и, указывая туда, возвысил голос, как только мог.
— Матросы и солдаты „Antilla”… Вы видите, что англичане уже здесь, и мы будем биться с ними!... Ваш и мой долг удержать наш корабль в бою, причинив им как можно больший урон. Я хочу, чтобы каждый снаряд, выпущенный из пушек, и каждая пуля, выпущенная вами из мушкетов, безжалостно разила врагов, а они не могли нам ответить тем же!... И помните, что Всемогущий даст убежище в раю тем, кто падет в сражении, исполняя свой долг!... Тот же, кто струсит, будет расстрелян!
При слове „расстрелян” содрогнулся воздух, а ла Роча раскрыл том морского Устава, который ему только что принес гардемарин Ортиз, и, потрясая им, высоким зычным голосом зачитал пункт 34.11. „Тот, кто, участвуя в сражении на своем судне, трусливо бросает свою позицию и прячется, будет приговорен к смерти. Та же участь ждет того, кто во время боя или до его начала подаст голос, прося об его отстранении от боя, или спустит флаг без приказа капитана…” После чего захлопнул книгу, вернул её гардемарину и посмотрел на судового священника отца Потераса, который стоял на трапе. Он недолюбливал капеллана, которому выпала доля участвовать в этом походе, и старался держать его подальше от кают-компании и капитанского мостика: считал его туповатым и скучным, к тому же с излишним пристрастием к вину. Но какой достался, такой достался. Выдержав паузу, Роча поторопился передать слово священнику.
— Поднимайтесь сюда, падре, и отслужите молебен... Отпустите грехи. Это приказ.
Подчиняясь, священник, слегка подобрав сутану, поднялся до середины трапа, облачил на себя эпитрахиль, расправил её и поднял ввысь руку в то время, как все собравшиеся опустились на одно колено, сняв с себя головные уборы. Благословясь. Амен. Роча тоже снял фуражку и перекрестился, опустив голову. Молился он с истинным благочестием, доверяя Всевышнему свою душу и будущее своей супруги и четверых детей, оставленных им в Кадизе. Он знал, как в случае его гибели сгустятся тучи над вдовой и сиротами, которые останутся беззащитными в погруженной в дерьмо Испании, где в случае гибели солдата или матроса у государства появляются удивительные возможности сэкономить даже на невыплаченном жаловании, о чём все застенчиво умалчивают. Когда священник закончил своё богослужение, командор, держа фуражку в руке, поднял голову и выкрикнул:
— Да здравствует король!... Да здравствует король!... Да здравствует король!
И все те несчастные, кто шли на смерть или были обречены остаться калеками, уйдя отсюда в небытие, оставив после себя вдов и сирот, которые не смогут претендовать ни на остаток их жалования, ни на компенсацию или пансион, или даже на крохотный малосольный огурчик от государства, трижды проревели приветствие в ответ. Нутро Роча содрогнулось от сочувствия к ним. Бедные люди. И он один из них. Если есть на свете король, недостойный этих восторженных воплей, то это его король. Но это уже не имеет никакого значения и ничего общего с сегодняшней задачей. В какой-то момент ему показалось, что перед ним уже просматриваются очертания боевого экипажа, а не стадо напуганных людей, сбившихся у ворот бойни. Самое важное сейчас — долг. Правда всегда за солдатом, погибшим при его исполнении.
— Слава Испании! — выкрикнул Роча.
Несмотря на то, что восемьсот с небольшим глоток от носовой части корабля до его кормы взревели во славу Испании, ему представлялось, что они лишь заблудившиеся в потоке люди, с которых, если что, англичане вскоре заживо сдерут шкуру. И всё, что Роча уже сделал и сделает, чтобы уберечь их, всё равно будет слишком мало. Теперь оставалось лишь дать бой, действуя сообразно Уставу, неукоснительно соблюдая дисциплину и приказы слабо компетентного французского контр-адмирала, находясь с наветренной стороны в хаотичном строю у опасного побережья с большим количеством мелей, отдавая себе отчёт в том, что, в случае ухудшения погоды (а это очень вероятно), ситуация для кораблей, потерявших в бою командование, может стать критической. Такие вот были дела. Роча надел фуражку и, глядя в направлении вражеской эскадры, подозвал рукой стоявшего на капитанском мостике отдельно от всех рулевого капитанского катера Роге Алдаза, ветерана морской артиллерии, ходившего с ним в море последние шесть лет. Не нуждаясь в дополнительных словах, тот приблизился к нему и отстегнул кортик, который был абсолютно бесполезен в бою, закрепив настоящую, подходящую для сражения саблю. Затем командор повернулся к своему помощнику:
— Фатас.
По недавно выбритому лицу Роча пробежала тень грустной смиренной улыбки. Помощник ответил также односложно:
— Приказывайте.
— Будьте так любезны, займите свой пост.
Осторожный и хладнокровный Хасинто Фатас де Понзано, сорока четырёх лет, отец двоих детей, поправил свой форменный короткий галстук, проверил пуговицы камзола и, приложив руку к фуражке, отдал честь развевающемуся на верхушке бизань-мачты флагу, после чего в сопровождении гардемарина Фалко, которому было доверено быть его адьютантом, спустился по трапу, ведущему на шканцы, и проследовал по мостику на нос корабля. Начиная с этого момента, его место будет у основания фок-мачты на баке, и он вернётся на капитанский мостик исключительно для перенятия командования кораблём в случае ранения или гибели командора.
— Какого чёрта я здесь делаю, если я вообще родом из Хуэска?!
Эти слова Фатас произнёс не сейчас, а накануне ночью, делая глоток хереса, находясь наедине с Карлосом де ла Роча и глядя сквозь просторное окно капитанской каюты на море, окрасившееся в чёрный цвет, подобно занавесу, опущенному перед началом зловещего спектакля.
— Только не подумай (добавил он, обращаясь на „ты” к старшему по званию, впервые за много времени), что Гравина должен был поссориться, надерзив этим французикам, и, сидя за столом вместе с Годоем, сложить с себя полномочия, вместо того, чтобы принять то, что ждёт нас всех...
Это говорил второй по званию офицер „Antilla”, держа в руке бокал и глядя в глаза Карлосу де ла Роча, под шум кильватерной струи, скрип судна и удар колокола ночной вахты. Донг-г-г. Но тот не ответил и сейчас сожалел о том, что не был откровенен со своим старым другом (насколько может быть другом капитан галеона), признав его правоту, несмотря на всё своё чувство долга и собственного достоинства, согласившись, что адмирал Гравина, эта придворная моль, прежде всего, политик, а лишь потом моряк, который заполнит Испанию вдовами и сиротами, включая, возможно, твоими и моими, будь он проклят вместе с сукой, родившей его. Не сказал этого, сохранив молчание, продолжая пить херес, не проронив и слова. Гнусная, проклятая позиция: душа на замке, рот закрыт, и всё осточертело. Сейчас, наблюдая, как удаляется Фатас, он с тревогой думал, что он, возможно, никогда больше не увидит его живым. Действительно, спрашивал себя Роча, что потерял здесь этот выходец из Хуэска. Или астуриец, как я, или кто-либо другой из этих несчастных. Так решается здесь судьба и жизнь Королевского флота, вздохнул про себя и, повернувшись к стоящему позади офицеру, не повышая голоса, окликнул того.
— Орокете!
Раздался громкий щелчок каблуками. Игрив и безрассуден, подумал о нём Роча, но моряк хороший. И с гордостью и уважением: пока другие вовсю извивались, стараясь остаться на суше, лишь бы не выходить с эскадрой в море, этот проныра, едва оправившись после тифа и лихорадки, предпочёл смыться из госпиталя и явиться к месту службы.
— Не хочу, чтобы меня забыли на берегу, — сказал он, прибыв на корабль со своим обитым свиной кожей сундучком моряка в руках. Вот пройдоха!
— Все на свете знают, что прежде в испанском флоте чины присваивались после наличия в послужном списке трёх славно проигранных сражений. Я уже участвовал в битвах при Сан-Винценте и Финистерре. Так что мне не хватает лишь одной схватки.
Знал это и капитан „Antilla”, а сейчас рад был иметь рядом такого преданного человека, обладающего к тому же чувством юмора, Фатаса и многих других. Даже худшие из них сегодня отработают своё жалование. Есть дни, заключил он для себя, которые искупают грехи всей жизни.
— К Вашим услугам, мой капитан, — отозвался второй помощник капитана Орокете, — Готов к любым испытаниям, с Вами хоть в омут, хоть в пекло.
Продолжая оценивать преимущество, имеющееся у англичан, благодаря их позиции с наветренной стороны, Роча отрезал:
— Оставь свои шуточки и играй боевую тревогу. Быть может, делаешь это в последний раз.