— Нас взяли на абордаж!
Когда Николас Маррахо услышал этот разнесшийся по всей длине первой батареи крик, сопровождаемый шумом пистолетной стрельбы и звоном обнаженных клинков „клинг, кланг, клинг, кланг”, у него по коже побежали мурашки. Не от испуга, к этому времени чувство страха растворилось, превратившись в нечто смутное, неясное, задавленное ощущениями гораздо более глубокими, поднимающимися из самой глубины его души. Скорее это было раздражение, перемешанное с бесконечной ненавистью к англичанам и сукам-матерям, родившим этих тварей. „Безбожники, антихристы и богохульники”, — бормотал он, беззвучно шевеля пересохшими, потрескавшимися губами, которые он изредка увлажнял нечистой водой из ковша, где его товарищи замачивали банник „чоф, чоф”, чтобы остудить им канал раскалившегося от стрельбы ствола. Они опять заряжали орудие, выставляли его из амбразуры и вновь и вновь стреляли, повторяя, подобно бесстрастным механизмам, уже заученные движения. „Бум, бум”, — отвечал им противник. „Пумба, пумба, пумба”, — вторили их собственные пушки. Они сражались без устали уже несколько часов. Черный с желтыми полосам корпус английского парусника находился по их левому борту так близко, что, казалось, до него можно дотянуться рукой. Врывающийся сквозь орудийные порты дым затянул непроглядной мглой всю батарею, дубовая обшивка корабля трещала при каждом залпе, его корпус болезненно вздрагивал от попаданий снарядов, всюду слышались голоса артиллеристов, требующих пороховых картузов и ядер, их крики смешивались с воплями раненых и оружейной пальбой морских пехотинцев, которые в паузах между артиллерийскими залпами выставляли через бойницы свои ружья, стараясь попасть во вражеские амбразуры. Крак, крак. Кровь на палубе и на брусьях орудийных проемов, кровь теплая или уже запекшаяся, кровь на босых ногах Маррахо и на его грязных разорванных штанах. С охрипшим, надорванным от крика горлом и воспаленными от порохового дыма глазами, с почерневшим от гари лицом и блестящим от пота торсом, оглушенный орудийными залпами, с содранной о тали кожей на руках, озверевший, он сражался в зловещем полумраке нижней палубы „Antilla” рядом с разделившими его участь и судьбу товарищами. Им уже было все равно, победят они в этой битве или потерпят поражение, они не ведали, что происходит снаружи и наверху на палубе или где-нибудь в другом месте, испытывая полное безразличие к тому, что случится потом.
—Все быстро к амбразурам на носу… Приготовиться к отражению атаки!
Ран, ратаплан, план, план. Барабан возле грот-мачты монотонно выбивал дробь. Сбитый с толку Маррахо вместе с двумя парнями из его команды, прихватившими с собой по сабле и пике, объединившись с толпой людей, возглавляемой капралами и молодым лейтенантом артиллерии, командовавшим их частью батареи, двинулись в направлении носа корабля, где уже раздавался звон обнаженных сабель, и слышались пистолетные выстрелы. Повидимому, один из английских кораблей подошел вплотную к их левому борту, и через амбразуры и гальюн „Antilla” проник отряд вражеских солдат. Основная группа нападавших высадилась на верхнюю палубу и ворвалась на вторую батарею, но орудийные порты первой батареи, расположенной ниже, также оказались прижатыми вплотную к неприятельскому корпусу, и там завязалась перестрелка, перешедшая в рукопашную схватку. Англичане пытались пробраться даже через якорный клюз .
— Отбросьте их назад! — орал молодой лейтенант, указывая саблей в направлении носа и подталкивая оробевших артиллеристов, которые с неохотой подчинялись его команде, морские пехотинцы пинками и затычинами отгоняли от люков тех, кто хотел укрыться в глубине трюма (один из них получил такой удар прикладом, что отлетел прямо на Маррахо, выплевывая зубы и вытирая руками окровавленное лицо).
— Все на нос, на нос, на нос! — продолжал надрываться лейтенант, — Сбросьте этих негодяев в воду! Vivaspana!
Удары прикладами сыпались налево и направо, понукая струсивших и замешкавшихся. „Ран, ратаплан”, — продолжал с отсутствующим выражением на лице орудовать барабанными палочками парень в форме сухопутного артиллериста. В своем возбуждении молодой лейтенант дошел до точки кипения, взбешенный, он достал из ножен саблю и ткнул клинком прямо в горло оробевшего новобранца:
— Или будешь драться, или я тебя, свинья, обезглавлю. Пошел, бездельник, хватит здесь сопли распускать.
Как и другие, Маррахо подошел к орудийному проему, взял абордажный топор, с сомнением покрутил его в руках и, не понимая, что будет дальше, с остолбеневшим видом, стараясь уклоняться от продолжающих стрелять и откатывающихся назад при отдаче орудий, направился на нос корабля, рывками прокладывая себе дорогу среди хаоса палящих из пистолетов и дерущихся на пиках и саблях людей, которые пытались отразить атаку пробравшихся через амбразуры англичан.
— Сбросьте их в воду!… Сбросьте этих собак за борт!
Неожиданно, каким-то чудесным способом, страх, переполнявший нутро Маррахо, куда-то испарился(это слово „абордаж” вселяло в него ужас, он представлял себе заточенные клинки, вспарывающие животы и отрезающие яйца), и он успокоился. В его душе вдруг возникло какое-то порочное чувство радости и ликования. Маррахо как бы взглянул на жизнь с другой стороны. Сейчас он встретится с этими английскими тварями лицом к лицу, с глазу на глаз. И, отбросив дурацкие сомнения, Маррахо ощутил, что это занятие ему начинает нравиться. Кто бы мог подумать, что с ним произойдет такая метаморфоза? Наконец среди окутанной облаком дыма и сбившейся у орудий ватаги, в нескольких шагах от себя, он разглядел рожи англичан, которые высовывались из вражеских амбразур, красные камзолы их морских пехотинцев, сверкающие штыки и сабли, обнаженные тела артиллеристов, красновато-рыжие и темно-каштановые бакенбарды, открытые в крике рты, повязанные вокруг голов платки, обезумевшие глаза, пистолеты и мушкеты этих невероятно отчаянных парней, вцепившихся в испанский корабль и изо всех сил пытающихся к ним пробраться. И Маррахо, пренебрегая инстинктом самосохранения (все еще пульсирующим в его сознании и провоцирующим использовать топор против охраняющего люк караульного и спрятаться в трюме), воспылал желанием поубивать всех этих сукиных детей лично, одного за другим. Четвертовать топором „час, час” этих сволочей, отомстить им за себя, а потом и за бедного Курро Ортега, своего кума, который в этот час уже составлял компанию рыбам (по возвращении, подумал он мимолетно, будет чем утешить его, кума, подружку Марипепу, это будет по-товарищески), за командира их орудия Пернаса, за тех, кто уже погиб, и многих, кто еще погибнет, чтобы выплеснуть из сердца и утробы ту неуемную ярость, что сжигала его при виде этих свиней. Этих рыжеволосых бледных педерастов со скотного двора, которые после длительной артиллерийской перестрелки, впридачу ко всему, захотели пробраться сюда, к ним на корабль, вот ведь наглые морды, высокомерные ублюдки.
— Я перережу вам глотки, — свирепо взвыл Маррахо, — Когтями вырву сердце, а на закуску воткну топор прямо в вашу задницу.
Чтобы высвободить себе место, он растолкал окружавших его соратников, прислонился спиной к орудию, закатал рукава, поплевал на одну ладонь, потом на другую и крепко сжал рукоятку топора. И когда первый же англичанин, облаченный в голубой мундир и с пистолетом в руке, схватился за оторвавшийся конец такелажа, чтобы взобраться наверх, Маррахо, высунувшись на полкорпуса из амбразуры, рубанул его топором прямо по животу, закричав от ликования, видя что тот, воя от боли, с вывалившимися кишками полетел, ударяясь о борта, вниз между корпусами обоих кораблей. „Это тебе, свинья, и твоему братцу, и это только первый сукин сын на моем счету, мой и ничей больше, мать вашу…” В этот момент в двух пядях от его головы мелькнула вспышка, что-то жгучее прожужжало рядом, опалив его лицо, и полетело дальше, и тут же появился еще один тип в английском мундире, по виду молодой офицер или смазливый гардемарин, почти ребенок, который только что промазал из пистолета и продолжал кричать окружавшим его людям „gou, gou!”, затем ловко, будто кошка, повис на такелаже и запрыгнул на нижнюю полку короба амбразуры, намереваясь пробраться вовнутрь, еще восемь или десять англичан буквально прилипли к наружной обшивке судна и, цепляясь за каждый брус, с ослиным упрямством карабкались наверх, другие, высунувшись из орудийных портов, прикрывали своих соратников огнем из мушкетов и пистолетов, все это в условиях поразительной суматохи, под аккомпанемент скрежета бьющихся друг о друга при качке и отдавливающих руки и ноги нападавших, бортов обоих кораблей, под шум и вопли дерущихся на верхних палубах и капель просачивающейся сверху, через деревянный настил, крови. Кто-то отпихнул Маррахо в сторону (это был испанский офицер в голубом камзоле с эполетами) и, выставив пистолет через амбразуру, выстрелил прямо в пах настырному английскому офицеру, или гардемарину, или, какая разница, кто он там был, а затем, протиснув полкорпуса в проем, вступил в сабельный бой с другим англичанином с криком „это тебе, сволочь, и сучке, которая произвела на свет тебя, урода”, и пока все больше испанских моряков и морских пехотинцев, высунувшись из амбразур и продолжая завывать дурными голосами, сцепились с англичанами, протыкая друг друга штыками и паля из пистолетов „пум, пум, пум”, Маррахо, необузданно сквернословя и тоже высунувшись наполовину между огромными корпусами кораблей, которые, продолжая скрипеть, то сходились, то расходились над хлюпающей совсем близко и забрызгивающей снизу водой, продолжал сжимать в обеих руках топор и, словно в ночном кошмаре, безумно размахивать им „час, час”, нанося удары, будто петух клювом, всюду, куда только мог дотянуться, „час, час, час, час,” точным ударом, подобно мяснику, разделывающему на прилавке мясные туши, он одним махом отрубил по локоть руку англичанину, который только что цеплялся ею за бакштаг (со звуком „час-клак” рука полетела вниз, а следом за ней в щель между бортами, издав вопль на своем паскудном языке, полетел и сам англичанин „ глюп, чаф”, увлекая за собой группу находившихся под ним людей, плавать из которых умел лишь каждый второй, и они погружались, топя друг друга и окрашивая воду кровью, вытекающей из их ран и отрубленных конечностей.
— Отступают!… Vivaspanayvivadios!… Задайте им перцу, эти собаки отступают!
С удовлетворением Маррахо убедился, что это было правдой: те англичане, что пытались вскарабкаться на их борт, уже бултыхались в воде, остальные укрылись за пушками и амбразурами, а по желтым полосам, окаймлявшим черный борт английского парусника, стекала алая кровь, своим сладковатым запахом наполнявшая расширившийся проем между двумя кораблями. На верхней палубе звучали победные крики испанцев, а те немногие англичане, которым все же удалось пробраться на испанское судно, сейчас пытались перепрыгнуть на свой корабль, тех же, кто не мог это сделать, под торжествующее завывание толпы добивали испанцы, закалывая их штыками и глумясь, будто дикари, над растерзанными телами, прежде чем сбросить их в море. Маррахо обернулся, и вот какие перипетии бывают в жизни: офицер, который только что сражался рядом с ним, был никто иной, как лейтенант дон Рикардо Маке собственной персоной, нагрудник его расстёгнутого мундира был сорван, эполет отсечен сабельным ударом, но сам он был цел и невредим. И тут, почесав затылок, Маррахо вспомнил, что у него осталось незавершенным одно дельце, неоплаченный должок. Он, как стоял, так и застыл, держа в руках топор, с которого на палубу капал англосаксонский гемоглобин, пока сам дон Рикардо не прервал его неприятные воспоминания, хлопнув ладонью по спине. То же самое лейтенант проделал и с другими парнями, которые толпились рядом с пушками и амбразурами, сказав:
— Отлично. Ваши и мои яйца на месте. Теперь пожмем друг другу руки и очистим палубу: мертвых — за борт, раненых — в трюм. Остальные к орудиям. Дадим по заднице этим свиньям, чтобы им не захотелось возвращаться. Используем круглые ядра и картечь, с этой дистанции они самые действенные и разящие.
И, не успев очнуться от своих мыслей, Маррахо медленно, как сомнамбула, плечом к плечу с офицером начал затаскивать огромную 36-фунтовую пушку из орудийного порта. Тут же появился юнга, бледный и весь вымазанный порохом (пацан с безумным выражением на лице и свисающими из носа соплями), в руках он держал пороховой заряд, Маррахо выхватил его и затолкал в ствол, отступил назад, а другой артиллерист вдавил картуз вглубь, наклонился, нашел мешочек с картечью и, напрягшись в пояснице, поднял и заложил его вовнутрь, набил паклю и вновь утрамбовал. И тогда дон Рикардо скомандовал:
— Всем огонь! Порвем этих свиней в клочья!
Когда орудие было выставлено из амбразуры, Маррахо, пригнувшись, закрепил его канатами к брусьям.
— Порвем свиней в клочья, — повторил он.
К этому времени (уже десятки раз проделав одни и те же операции) Маррахо двигался, как заправский бомбардир. Случайно обернувшись, в шаге от себя, он заметил ухмыляющееся прокопченное порохом лицо лейтенанта, который, как ни в чем не бывало, орудовал мехами, чтобы раздуть жар (кремниевый замок уже отказал). Маррахо тоже ухмыльнулся, кровожадно и выразительно. Они понимали друг друга без лишних слов, их лица растянулись в зловещей улыбке, дон Рикардо затаился за виноградом пушки, согнув ноги нащупал опору на качающейся палубе, прищурил один глаз, прицелился вровень между желтой каймой и черным корпусом неприятельского корабля, находящегося от них в десяти-двенадцати саженях, еще один артиллерист вонзил иглу в запальное отверстие ствола и, поднеся к нему пороховницу, начинил запал порохом.
— По Нельсону и его грязной мамаше! — выкрикнул дон Рикардо и поднес запальник к фитилю.
Все расступились, раздался удар „пумба”, закрепленное тросами орудие встало на дыбы, и тут на Николаса Маррахо опять нахлынули воспоминания о его неразрешенном с доном Рикардо конфликте. Но сейчас ему казалось, что та ссора произошла много лет назад, сегодняшнее дело волновало его намного сильнее.
Спустившийся в трюм первой батареи человек был мешковат и неуклюж, на его лбу светились глубокие залысины, а на носу красовались очки. Камзол, сшитый из сукна бурого цвета, висел на нем клочьями и весь был пропитан засохшей кровью, головной убор отсутствовал, а всё лицо было перемазано порохом до черноты. Николас Маррахо (в это время вместе с доном Рикардо Маке он продолжал обслуживать пушки носового отделения нижней палубы) увидел, как тот, неловко маневрируя среди лафетов, обломков и мотков канатов, вдруг остановился, нерешительно озираясь вокруг и всматриваясь сквозь задуваемый через орудийные порты дым в царящий на батарее хаос, и лишь потом осмелился приблизиться.
— С Вашего разрешения, дон Рикардо. Прибыл в Ваше распоряжение.
Лейтенант с удивлением повернулся к нему.
— Что с капитаном? — спросил он, ожидая самое худшее.
Нескладный толстяк (а им был счетовод „Antilla” Бонифаций Мерино) сокрушенно покачал головой:
— Он в лазарете. Его только что перенесли туда. У него уже была покалечена рука, а теперь еще картечь попала в голову и грудь. Очень плох, но в сознании. Залпом по капитанскому мостику англичане ранили его и рулевого капитанского катера, а рулевого Гарфиа убили.
— Что с первым помощником?
Счетовод опять покачал головой (Маррахо он показался крайне измученным):
— Дон Хасинто Фатас погиб на баке при отражении вражеского абордажа. Вы теперь на корабле старший по званию.
— Как дела на верхней палубе?
— Неважно.
Дон Рикардо оперся на пушку и пристально посмотрел на Маррахо, но тот отвел взгляд, как бы говоря, что в этом вопросе он ему не помощник. Офицер опустил голову, о чем-то размышляя. Было видно, как тяжело дается ему принятие решения. Затем дон Рикардо развернулся и громко окликнул молодого артиллерийского офицера, который в это время с саблей в руке и слегка прихрамывая, отмерял шаги вдоль батареи, воодушевляя бойцов и не обращая внимания на кровь, сочащуюся из раны в его левой ноге и стекающую по голенищу сапога. При этом он, как заведенный, повторял лишь одно слово: „огонь, огонь, огонь!” Дон Рикардо сказал, что сам отправляется на верхнюю палубу, и чтобы тот взял на себя командование батареей и делал все, что только можно. С отсутствующим взглядом и будто ничего не слыша (казалось, он вконец опьянел от запаха пороха), лейтенант отдал честь и опять, хромая, продолжил свой марш из конца в конец палубы, отдавая команду „огонь, огонь, огонь” в такт с дробью, отбиваемой барабанщиком у основания грот-мачты. Дон Рикардо привел в порядок свой камзол, проверил на прочность пуговицы кителя, достал из кармана платок и вытер им лицо. Теперь, глядя на Маррахо, он уже не улыбался, как прежде. Казалось, лейтенант, приняв командование, повзрослел разом на несколько лет. С внезапно нахлынувшим щемящим чувством безграничного одиночества он огляделся вокруг, окинув взглядом потных обезумевших людей, продолжающих в полумраке нижней батареи заряжать, выталкивать и стрелять из орудий, посмотрел на юнг, таскающих пороховые заряды и мешочки с картечью, на парней, вычерпывающих помпой воду из трюма, на окровавленные следы раненых, которые укрылись под сходнями, ведущими вниз, будто их уже поглотило чрево корабля или пучина моря, и в сопровождении счетовода и Маррахо начал подниматься по трапу. С каждой ступенькой они пригибались все ниже, прячась от убийственного огня снаружи, то за проемами между орудиями, то за барабаном кабестана, то за стволом мачты. И все же Маррахо жаждал увидеть солнечный свет, независимо от того, что ждало их наверху. Он уже столько времени провел в брюхе этого огромного плавающего гроба, и лишь однажды ему представился случай отлучиться с нижней палубы. Когда он помогал эвакуировать ослепшего артиллериста с вонзившимися в глаза бедняги щепками (несчастный орал как кастрируемый хряк), пришлось наведаться в кают-кампанию, превратившуюся в лазарет. И это был сущий ад, полный сваленных в кучу и освещаемых тусклым светом фонаря тел, в нос бил тошнотворный, омерзительный запах блевотины, дерьма и окровавленного мяса, в котором, безостановочно ампутируя конечности, возились хирург и его помощники. И самое ужасное: непрерывный, сливающийся воедино хор множества глоток стенающих в агонии людей, обреченных, в случае потопления корабля, на мучительную смерть от удушья. Увидев все это, Маррахо для себя решил, что пусть лучше пуля сразу размозжит ему голову, и он ангелом вознесется к небесам или попадет в чистилище в аду, или куда еще его определит Всевышний. Поэтому без всяких колебаний и сомнений он следовал за доном Рикардо Маке и счетоводом.
Перед их взором предстал пейзаж, подобный хаосу судного дня. Кругом были видны лишь британские флаги: одни над собственно английскими парусами, другие над доставшейся им добычей. Да испанские и французские суда, неподвижные, разоренные, без мачт и с разбитыми вдребезги корпусами. Никто, за исключением „Antilla” и еще одного корабля под французским флагом, пытающегося прорваться в Кадиз, но только что потерявшего свою последнюю мачту, а с ней и надежду ускользнуть, уже не сражался. Где-то вдали на северо-востоке можно было разглядеть десять французских и испанских парусов, покинувших поле боя и тем спасшихся от разгрома. Они старательно следовали за „Principe de Asturias”, который лишился всех своих мачт и волокся на буксире позади французского фрегата. Когда корабль, потерпевший неудачу в своем стремлении соединиться с ними (а речь шла о „Intrepide”) утратил последнюю мачту, он оказался обреченно обездвиженным. И все же его команда решила продать свою шкуру подороже, продолжая вести интенсивный огонь с обоих бортов по наседавшим на него пятерым англичанам.
— Этот француз тоже показал характер, — произнес кто-то.
Положение „Antilla” выглядело не лучше, чем ситуация француза: она лишилась фок-и бизань-мачт, на грот-мачте не было стеньги и брамселя, корпус продырявлен насквозь, а рея марселя держалась только благодаря чуду. Испанский корабль сражался одновременно с тремя английскими, один из которых, трехпалубный линкор, только что пытался взять его на абордаж, а теперь находился спереди по левому борту, ведя беспорядочный огонь по „Antilla”. Его мачты и такелаж являли собой жалкое зрелище, орудия сильно пострадали от попаданий снарядов испанской артиллерии, паруса бизань-мачты упали на правый борт, мешая вести огонь батареям, а на палубе не -вооруженным глазом можно было разглядеть лужи крови. Еще одного двухпалубного англичанина бриз пригнал с подветренной стороны чуть ли не вплотную к носу „Antilla” (находясь на нижней палубе Маррахо не знал, что незадолго до этой минуты „Antilla” пересекла его курс), и хотя у него отсутствовали фок-мачта, бугшприт и рея грот-мачты, а корпус был серьезно поврежден, он отрезал испанцам путь к отступлению. И тут по траверсу правого борта „Antilla” вырос величественный силуэт громадного вражеского трехпалубного линкора. Его верхняя палуба располагалась так высоко, что англичанин казался скалой, парящей в облаке дыма, исходящего из его открытых орудийных портов. Подойдя на расстояние пистолетного выстрела, он произвел ужасающий бортовой залп, подкрепленный смертоносным картечным огнем карронад палубы юта. Снаряды и картечь, выпущенные с высоты большей, нежели палуба „Antilla”, снесли те немногие уцелевшие пушки, которые оставались в распоряжении испанцев на баке и на шканцах. И все же гардемарин Фалко (оживившийся при виде появившегося на палубе лейтенанта и сопровождающих его людей), боцман Кампано и первый плотник Хуан Санчес Гарлопа успели закончить свои доклады о состоянии корабля: ситуация тяжелая, одиннадцать пробоин над самой поверхностью воды (одна, рядом с цапфой управления рулем, сопровождается протечкой воды в пороховой погреб), румпель треснул от попаданий двух ядер, такелаж порван и болтается в воздухе, грот-мачта (единственная устоявшая) с полотнищем марселя изранена настолько, что ликтрос едва удерживает его, гротштаг висит в воздухе, почти все бакштаги лопнули, порвались также использованные для их замены веревочные трапы. Можно попрощаться с восемнадцатью разбитыми вдребезги орудиями, в трюме полно воды, и все четыре помпы работают на пределе своих возможностей.
— Сколько убитых?
— Уже около семидесяти. Раненых приблизительно двести.
— Как дела у капитана?
— Пока жив, временами приходит в сознание, — гардемарин Фалко на мгновение замешкался. — …С Вашего позволения, дон Рикардо, капитан приказал передать, что он, как смог выполнил свой долг, и теперь дело за Вами... Пока можете держаться, не сдавайте корабль англичанам.
— Понятно.
Сдаться. Услышав эти слова (до сих пор это, несмотря ни на что, ни разу не приходило ему в голову), Маррахо уставился на офицера, который все еще продолжал оценивать окружавшую их разруху: упавший на разбитую палуб рангоут, болтающийся на ветру такелаж, сорванные с пробитых картечью и политых кровью лафетов стволы орудий. Среди разбитых продольных мостиков и поручней, рядом с углублением шкафута лежали тела четверых или пятерых убитых (издали могло показаться, что это груда потрохов), которые уже некому было убрать.
Кроме сомнительного крошечного укрытия у заднего края капитанского мостика под палубой юта, где хоть как-то можно было спастись от беспощадного огня трехпалубного английского линкора, расстреливающего их с правого борта, на палубе „Antilla” не осталось ни одного живого места. Выжившие спрятались за твиндеками и оттуда пытались вести стрельбу. Небольшой отряд, состоящий из лейтенанта Маке, первого боцмана Кампано, плотника Гарлопа, второго штурмана Наварро, четверых вооруженных саблями и мушкетами моряков, гардемарина Фалко, счетовода Мерино(кроме забот о раненых он все это время неустанно сновал между капитанским мостиком и твиндеками, передавая команды для корректирования огня) и самого Маррахо, укрылся позади упавших с палубы юта обломков между культей, оставшейся от бизань-мачты, и обильно политым кровью первого рулевого Гарфиа нактоузом.
Тут же был и Онофре (первый наставник Маррахо), который принял на себя управление с трудом вращающегося штурвала.
— Если ангичане вновь решаться на абордаж, — подумал Маррахо, — то осталось слишком мало людей, чтобы отразить его. И маловероятно, что при таком интенсивном огне английской артиллерии кто-нибудь осмелится подняться на палубу.
Дон Рикардо Маке посмотрел на едва видимое над багровым горизонтом солнце, отстегнул розовый отворот камзола, запустил руку в куртку и достал часы в серебряном корпусе.
— Полшестого. Сражаемся уже четвертый час, — и, не отрывая взгляда от циферблата, добавил, — Люди вели себя достойно.
Потом с тяжелым вздохом положил часы обратно в карман, посмотрел на грот-мачту, укрепленную запасными балками кабестана (кто-то заметил, что если остатки паруса марселя упадут на правый борт, то „Antilla” будет вынуждена прекратить огонь по трехпалубному англичанину, иначе парусина воспламенится, и огонь перекинется на палубу), и вопросительно взглянул на первого боцмана Кампано. Тот беззвучно покрутил головой, и его молчаливый ответ был понятен всем присутствующим, включая Маррахо: „Нам отсюда не выбраться.”
— Гарлопа!
— Я к Вашим услугам, дон Рикардо!
— Сколько воды в трюме?
— Чуть выше колена.
— Сколько еще продержимся на плаву?
— В зависимости от обстоятельств… Удовлетворите мое любопытство — сколько нам нужно продержаться?
— Хотя бы четверть часа.
Находившиеся рядом люди напряженно слушали их разговор. Маррахо тоже понимал смысл происходящего: Маке и первый плотник обсуждали, сколько они еще смогут выстоять, чтобы никто не заподозрил только что принявшего на себя командование „Antilla” лейтенанта в поспешной сдаче корабля противнику, и при этом не погубить находившихся в трюме двести раненых. И пока Маррахо, сбитый с толку этими расчетами (никогда за всю свою сухопутную жизнь он не задумывался, что вопрос: сражаться экипажу или сдаться на милость врагу, зависит от этих пятнадцати минут), представлял себе такое число убитых и раненых, первый плотник стянул с головы шерстяную шапку и задумчиво почесал свою макушку. Наконец он изрек:
— Затычки в пробоинах заколочены досками, и с ними нет проблем. Помпы работают как положено (хотя двум из них англичане погнули поршни, но это не беда). Ребята в льяле возятся в нечистотах и стараются, не щадя себя. Но если мистеры продолжат бить вдоль поверхности воды, то я ни за что не ручаюсь.
— Что ж, ты объяснился. Теперь ступай вниз и делай все, от тебя зависящее.
— Слушаюсь, дон Рикардо.
Гарлопа исчез в люке, оставив лейтенанта в задумчивости. А в это время под их ногами продолжали грохотать пушки первой и второй батарей. Маррахо услышал, как дон Рикардо тихо, но внятно произнес: „ Мой долг.” Потом обернулся к счетоводу:
— Мерино!
— К Вашим услугам, дон Рикардо!
— Ступайте на вторую батарею и передайте сеньору Грандаю, чтобы он поднялся на капитанский мостик... А Вы, Фалко, спуститесь в каюту капитана, соберите опечатанные пакеты, книги с шифрами и секретными сигналами, положите их в парусиновую сумку, к ней привяжите какой-нибудь металлический прут и выбросьте все это за борт.
— Слушаюсь.
Пригибаясь за обломками, гардемарин бросился выполнять приказ, а дон Рикардо Маке вновь посмотрел на солнце, потом на грот-мачту (которая, чудесным образом, все еще держалась) и, высунувшись Из-за разбитого планшира, изучил сражающегося с ними по правому борту англичанина. В это время из люка на палубе юта показалась голова Хорхе Грандая, последнего, не считая дона Рикардо Маке, уцелевшего морского офицера на борту „Antilla”. Он был крайне измотан, весь грязный, с непокрытой головой и глубокой царапиной на лице. Грандай отряхнул свой китель с единственным сохранившемся на правом плече эполетом, осмотрелся вокруг и поспешил к командиру.
— Я принял командование, — без лишних слов сказал дон Рикардо.
Грандай молча кивнул.
— Как тебе обстановка?
— Впечатляет.
— Было сделано все возможное и невозможное.
— Более чем.
Дон Рикардо на мгновение умолк.
— Люди старались, как могли, — вымолвил он задумчиво.
— Не подвели, — подтвердил Грандай.
— Ты согласен сдать корабль?
Одновременно с этими словами в воздухе раздался гул „раака”, и все вокруг заполнилось жужжащими железными болванками „бум, бум, клак, клак”, — это еще один английский залп (в этот раз не картечью, а полновесными ядрами) попал в правый борт „ Antilla”. Разлетевшиеся во все стороны осколки и рушащийся сверху такелаж заставили всех, включая Грандая, пригнуться. И только лейтенант Маке, поглощенный своими размышлениями, продолжал завороженно смотреть на грот-мачту. В таком состоянии его нашел вернувшийся гардемарин Фалко.
— Ваш приказ, дон Рикардо, выполнен. Пакеты и документы утоплены.
Офицер молчал. Он внимательно рассматривал мачту, будто на ней чего-то не доставало.
— Знамя, — вдруг произнес лейтенант.
Маррахо вместе со всеми в замешательстве уставился наверх. Спустя мгновение до него дошло, что подбитая вражеским залпом бизань мачта при падении перебила фал, на котором на грот-мачте крепилось испанское знамя, и теперь красно-желтое полотнище валялось на палубе у её основания.
— Еще четверть часа, — пробормотал сам себе офицер.
Лейтенант Грандай какое то время колебался, желая что-то сказать, но потом передумал, отдал честь и удалился на свою батарею, скрывшись в люке на юте. Дон Рикардо Маке вновь пристально уставился на гардемарина Фалко, и Маррахо увидел, как перемазанное бледное лицо юноши вдруг переменилось, покраснело, и тот кивнул головой. „Не может быть, — подумал Маррахо. — Не верится, что за пятнадцать проклятых минут и кусок тряпки, дон Рикардо пошлет пацана на верную смерть. Если ему это так нужно, то шел бы сам. Или послал этого, с одним эполетом. Его и всех остальных, забросивших нас сюда и зря поубивавших столько людей, чтобы потом, подобно Понтию Пилату, умыть руки. Мало они нашей крови выпустили? А что будет с матерью этого парня? И не все ли равно, будет сейчас поднято знамя или нет, наши орудия бьют по этим собакам, а они, в свою очередь, продолжают дубасить нас.”
И пока в душе Маррахо замешательство боролось с чувством негодования, гардемарин перекрестился и, сцепив зубы и пригибая голову, помчался во всю прыть в направлении грот-мачты, перепрыгивая через обломки и прочие препятствия. Он несся с решительностью акулы. В жизни случаются совершенно невероятные вещи, и в следующий момент Маррахо, ни секунды не раздумывая, подталкиваемый каким-то удивительным импульсом, вдруг потрясшим его от макушки и до пят, поднял голову к небу и, мысленно послав ко всем чертям дона Рикардо Маке, да и самого Бога, вскочил на ноги и кинулся следом за мальчишкой, не отдавая себе ясного отчета, зачем он это делает. Может быть, потому что ему нестерпимо больно было видеть одинокую фигуру гардемарина, бегущего по безлюдной разбитой палубе за этим проклятым цветастым знаменем.
„Что за блажь толкает меня? — думал Маррахо, задыхаясь и чувствуя, как горят его легкие, — Что так раззадоривает и возбуждает меня, словно охмелевшего упрямого придурка? Может быть, это резвится неугомонный дух жеребца, который помог моей мамаше произвести меня на свет божий, и это он вселился в мои ноги, бросившиеся в погоне за этим парнем? Поглядим, сколько продержится моя шкура, прежде чем ядро или осколок оторвет мне руку или снесет голову. А, быть может, это будет одна из тех мушкетных пуль, что, будто град, барабанят кругом и вонзаются в мачту и палубу, горя желанием найти меня, чтобы размозжить мои дурацкие мозги и выпустить из меня дух. Посмотрим, посмотрим, какой выпадет мне жребий: Злосчастие, Свадьба, Барыш. Смерть. Словно какая-то барабулька, я не знаю своего будущего. Разве что кто-нибудь придет и остановит это бузумие.”
Сам он, разумеется, не произнес этих слов, вместо них в его ушах звучал хруст рушащихся деревянных обломков да грохот пушек „рааака, пумба, пумба.” Так, притаившись у основания мачты, слыша как со всех сторон свистят пули и осколки, стоя на коленях на разбитых палубных досках, содрогающихся при каждом новом залпе („Меня хотят напичкать свинцом, будто дракона из Хаэна ”, — представлялось ему), Николас Маррахо дрожащими от напряжения руками помогал гардемарину Фалко срастить концы фала. Теперь ему удалось разглядеть знамя (никогда прежде он не видел его так близко), на полотнище была изображена корона, слева от нее крепость, а справа, стоящий на задних лапах лев с высунутым из пасти языком. „Такой же запыхавшийся, как и мы,” — подумал он. Но сейчас, потому что флаг никак не удавалось поднять, а их задницы служили отличной мишенью, эти крепость и корона могли стоить им жизни. Фал соскочил с блока на верхнем марсе, и ничего нельзя было с этим поделать. Знамя оставалось лежать распластанным внизу, подобно оставшейся без флота Испании. Фалко и Маррахо какое-то время с сомнением глядели на него. Потом Маррахо произнес:
— Уходим, адмирал.
Но юноша попался упрямый. Он отрицательно покрутил черной от пороха и блестящей от пота головой и поглядел наверх на напряженные бакштаги, протянутые от планшира правого борта до марса, на их все еще неповреждённые выбленки, способные быть хорошей опорой для ног.
— Знамя, — тихо вымолвил он.
— Что тебе взбрело в голову, чудак? — начал было говорить Маррахо, но, прежде чем он успел закончить свою фразу, Фалко схватил флаг, привязал его к ремню, вскочил на ноги и взобрался на планшир с внешней стороны проломленного борта.
Черт возьми! Не отдавая себе отсчета в своих действиях, Маррахо рванулся за ним. Вцепившись в полу камзола, он хотел остановить мальчишку, и в этот момент оба, как обнаружившие cебя на лугу зайцы, они оказались великолепной мишенью для притаившихся на марсе трехпалубного англичанина стрелков, и те, потерев от нетерпения руки, принялись палить по ним из мушкетов „крак, крак, пам, пам, пам”, а свинцовые шмели зажужжали со всех сторон, ударяясь о планшир и разбитые палубные доски.
Но разгоряченный гардемарин не поддался и попытался вырваться, он ступил на выбленки одной ногой, потом другой, взобрался еще выше, и тут его настигла пуля, она вонзилась в ногу и с хрустом перебила кость (можно было подумать, что с треском переломился сук дерева). Фалко издал глухой стон и начал падать на спину. Маррахо в отчаянии бросился к нему и, слава Богу, успел оттащить юношу на палубу, прежде чем тот свалился в море.
Случившееся взбесило Маррахо, приведя его в полоумное состояние. Ненависть буквально душила его. И пока Фалко полз по палубе, оставляя за собой кровавый след, одновременно разрывая свою рубашку на лоскуты, чтобы сделать из них жгут на бедре и попытаться остановить кровотечение, Маррахо наклонился над ним, вытащил из-за пояса гардемарина знамя, встал во весь рост и, взобравшись по разбитым доскам планшира и уже не беспокоясь за свои яйца, уселся на внешнюю обшивку корпуса, потом расправил флаг и демонстративно помахал им в направлении трехпалубного англичанина.
— Сукины дети, выродки и ублюдки, — взвыл он с такой силой, что, казалось, сейчас разорвутся жилы на его шее, — Perroshijosdelagrandisimaputa… Вы понимаете, что я вам говорю?… Casaconesjodiosporculo … Это вам понятно? Охрипший и оглохший от своего же крика, слышащий лишь треск выстрелов, глухое уханье залпов и свист ищущих его сердце пуль „зиааанг, зиааанг”, Николас Маррахо Санчес, этот уроженец рыбацкого поселка Барбате, сын безумной мамаши, никогда не имевший ни работы, ни профессии, а умевший лишь заниматься контрабандой и сутенерством, плут и пройдоха, отброс Испании, насильно забранный рекрутским пикетом на военный корабль прямо из-за стола таверны „Падшая курочка”, обернул вокруг талии красно-желтый флаг и, как мог, начал взбираться по бакштагам наверх, спотыкаясь и подскальзываясь при качке и лишь чудом удерживаясь от падения. Все англичане, которых черт занес сюда, целились в него и стреляли из всех своих ружей „пам, пам, пам”, а он, не взирая ни на что, среди тучи пролетающих с жужжанием свинцовых пуль”зиааанг, зиааанг”, продолжал карабкаться все выше и выше, переставляя то одну ногу, то другую, хватаясь то одной рукой, то другой, дыхание его обрывалось, легкие горели, как обожженное пламенем мясо, глаза от напряжения вылезли из орбит, во весь голос он сыпал ругательства и проклятия всему, находящемуся на небе и на земле. Он не смотрел ни вниз, ни на море, ни на пейзаж с разоренными кораблями, ни на трехпалубный английский парусник, чьи стрелки, пораженные видом этой одинокой фигуры, упрямо взбирающейся на мачту гибнущего судна со знаменем, закрепленным на поясе, мало-помалу прекращали стрельбу и наблюдали за ним, пока некоторые не начали воодушевлять его сперва насмешливыми, а потом восхищенными криками, и вскоре ружейные выстрелы утихли вовсе. И когда, наконец, Маррахо пролез через люк и взобрался на верхний марс и там, как мог, трясущимися от напряжения руками, когтями и зубами привязал знамя и расправил его на ветру (проклятого льва с высунутым из пасти языком), с английского линкора донесся рев врагов, выражающих ему свое восхищение.