Краак. Только когда стеньга грот-брамселя, свалившись сверху, разлетелась с потрясшим весь корабль грохотом, гардемарин Гинез Фалко оставил попытки оттащить труп Линареса (один из осколков, отрекошетив от стойки штурвала, только что обезглавил его) и, предварительно убедившись в том, что оба рулевых находятся на своих местах и продолжают удерживать рукоятку штурвала, появился на капитанском мостике, продолжая вытирать вымазанные кровью руки о свою форменную куртку. „О, святая Мария!” — вымолвил он, глядя, как стеньга обрывком паруса сцепилась со стодвенадцатифутовой реей грот-мачты, и, опираясь на правый борт, балансирует в воздухе, вертикально свисая прямо над углублением шкафута, в это время наверху на марсе „час, час” (звуки от ударов топорами распространялись до самой палубы) матросы пытались освободиться от всего лишнего хлама и сбросить его за борт. К счастью, рея марселя и его парус остались неповрежденными. Внизу на палубе, под натянутой сетью, сейчас уже порванной во многих местах и полной деревянных обломков, обрывков такелажа, парусины и будто попавшихся в паутину трупов, сражались артиллеристы, матросы и солдаты, окутанные разъедающим глаза и легкие едким дымом, охрипшие, истекающие потом, почерневшие от пороха, посреди урагана из осколков, картечи и английских пуль, разрывающих и калечащих все, что попадалось на их пути.
— По этим псам!… Пли!
Рааака, клац, клац, клац. Фалко весь сжался, когда обшивка „Antilla” затрещала внизу под ударами ядер еще одного английского залпа. Разрушения были огромными. В свои шестнадцать лет юный курсант уже побывал в морских сражениях, таких как при Финистерре, но никогда до сегодняшнего дня он не видел палубу корабля столь опустошенной от вражеского огня. Почти все поручни по левому борту сорвало осколками, с той же стороны три из восьми орудий верхней палубы были сбиты с лафетов. Не обращая внимания на интенсивный неприятельский огонь, люди в самозабвении продолжали остужать стволы, заряжать и стрелять, освобождать тали, чтобы выставить пушки из амбразур, сбрасывать в воду путающиеся под ногами тела погибших товарищей, по возможности относить покалеченных к люкам и дальше в лазарет (этим занимался по уши перемазанный кровью писарь Мерино). То же самое происходило на палубе по правому борту, где пригодными оставались шесть орудий. Фалко поразился тому, что, несмотря на суматоху боя и ощутимые разрушения, экипаж продолжал сохранять дисциплину. Юнги, пригнувшись, продолжали таскать картузы из порохового погреба, передавали их артиллерийской обслуге и снова исчезали в люках, чтобы принести следующие. Правда, каждая команда бомбардиров вела огонь по своему усмотрению, а укрывшиеся за изрешеченными пулями бортовыми досками стрелки палили из мушкетов, кто куда вздумает, качка мешала прицелиться, а слабый ветер не разгонял дым, но присутствие офицеров, которые, с поднятыми вверх саблями, шныряли то тут, то там, подбадривая людей, призывая исполнить долг или вынуждая вернуться на свои места тех, кто пытался спрятаться, поддерживало боевой порядок на должном уровне. Вдобавок, к этому времени все уже были злые как черти, а это во время боя идет на пользу. Большая часть крестьян, каторжников и бродяг, забранных силой пару дней назад, те, кого недавно тошнило и выворачивало наизнанку, теперь орали от гнева и посылали проклятия англичанам, заряжали и стреляли с такой сноровкой, будто делали это всю жизнь, с осознанием, что от этого зависит, выживут они или погибнут. Страх и злость, убедился юный Фалко, в правильном соотношении творят чудеса. В конечном счете, совсем неопытные и имеющие ничтожный боевой дух, испытав на себе ужас вражеского огня, видя, как замертво падают их товарищи, все, до самого малодушного и робкого, уже во весь голос орали о своем желании вырвать печень у этих английских псов.
— Что со штурманом? — спросил второй помощник Орокете.
— Испустил дух, — ответил Фалко, на что дон Карлос де ла Роча лишь полуобернулся, и, не прокомментировав услышанный ответ, продолжал бесстрастно смотреть вперед в направлении разгромленной палубы, пока старший плотник корабля Хуан Санчес (которого все на судне звали не иначе, как Фуганок) информировал его о разрушениях: четыре опасные пробоины у ватерлинии, двадцать пустяковых вдоль бортов и так далее до мелочей.
С изумлением юный гардемарин взирал на несгибаемую фигуру командора, который после доклада плотника продолжил размеренно ходить по капитанскому мостику, то и дело поднося к глазу подзорную трубу с таким хладнокровием, будто он прогуливается со своей семьей по бульвару Анча в Кадизе после того, как отслужили мессу в соборе Кармен. Это был человек особой породы, воин по призванию. Погибая в бою, они оказываются прямиком на небесах. Пожалуй, поэтому дон Карлос де ла Роча не кланялся пулям и не суетился, когда, сопровождаемый серией глухих трескучих ударов „катакатапумба” следующий залп, находившегося по траверсу их правого борта английского корабля (это был второй англичанин, в это время он бил по ним всеми орудиями своего левого борта), прямым попаданием разнес борт „Antilla”, а фрагмент картечи вырвал подзорную трубу из рук Роча, не задев самого капитана, но прежде, перебив горло морского пехотинца, который уронил мушкет и упал, будто оступился, в углубление шкафута. Фалко уже видел своего командира в подобной ситуации, такого же бесстрастного и невозмутимого, в бою с англичанами при Финистерре, когда в полном тумане произошло столкновение с адмиралом Калдером. Рассказывали, что аналогичной линии поведения он придерживался и в схватке „Santa Ines” против „Casandra”, и при Сан-Винценте, и сражаясь на суше вместе со своими матросами во время эвакуации из Тулона в 93-м году, где адмирал Худ (высокомерный и жестокий, как всякий порядочный англичанин) заботился лишь о том, как погрузить свои войска на корабли, одновременно сжигая за собой все, что можно было сжечь и отказываясь взять на борт ищущих убежище членов французской монархической семьи, в то время как испанцы, рискуя своими жизнями, спасали этих несчастных. Среди них был и дон Карлос де ла Роча, тогда еще капитан фрегата, последним покинувшим бухту.
— Фалко, взгляни, пожалуйста, что там на палубе юта… Что-то не слышно стрельбы карронад.
Гардемарин отдал честь и, подчиняясь приказу, поднялся по трапу, соединяющему шканцы с палубой юта, находившейся в тени парусов бизань-мачты (к этому времени лишь их жалкие парусиновые клочья трепыхались по ветру). Пригнувшись, он остановился на полпути, когда залпы мушкетов затрещали над фальшбортом, и, не рискуя лишний раз, огляделся вокруг: квадратики парусов дивизиона Думанира уже были едва видны на юго-востоке, а затянутая пороховой дымкой, пронзаемая вспышками орудийных и мушкетных залпов и сопровождаемая монотонным аккомпанементом глухих выстрелов панорама боя растянулась на много миль, выделяясь бесчисленным количеством поломанных мачт и разорванных парусов.
С подветренной стороны от „Antilla”, почти прижавшись друг к другу, сражалась дюжина кораблей. К этому времени флагман адмирала Вильнев спустил флаг, и на огрызке, оставшемся вместо одной из уже отсутствующих мачт, развевался английский вымпел. Aurrevoir, mes amis. Фалко представил себе главнокомандующего в его припудренном парике, всего в галунах и бахроме.
— Ya hemos cumpli con la patri, mes garsons. Rien ne va plus. Ase que laissez faire, laissez passer. O sea: laissez les armes, citoyens
— Pardon?
— Que nos rendimos, cono.
Но „Santisima Trinidad”, несмотря на сбитые и упавшие вдоль его бортов мачты, такелаж и паруса, продолжал вести интенсивный огонь и отбивался, подобно загнанной в угол кошке, от трех вражеских кораблей, окруживших его со всех сторон и наседавших с нечеловеческим остервенением. Фалко представил себе, с какой неприязнью взирают на то, как спускают французский триколор находящиеся на борту „Trinidad” командующий эскадрой Киснерос, весь его командный штаб и капитан четырехпалубного испанца Уриарте.
— Обрати внимание, Уриарте, на бесстыдство того, кто рассказывал нам всю эту муру про ожесточенное сопротивление до последней капли крови. Не сложивший ли сейчас оружие Вильнев?
— У нас тоже осталось немного сил, мой генерал.
— Да. Но мы еще подеремся, vale?... Хотя бы, чтобы утереть нос французам.
Немного севернее бился парусник, силуэт которого напоминал „San Agustin”, невдалеке от него ожесточенно сражался накренившийся с подветренной стороны „Intrepide”, в действиях обоих просматривался явный замысел объединиться с уцелевшими кораблями союзной эскадры, которые собрались по ту сторону линии боя и до сих пор могли маневрировать (им повезло больше), пытаясь перестроиться и отойти на северо-восток в направлении Кадиза. Почти рядом с „Trinidad”, но без шансов пробиться к нему, чтобы помочь, отчаянно дрался „Neptuno” во главе с бригадным генералом Валдесом. Он уже лишился грот-мачты, с других мачт были сбиты стеньги и оторвана половина бакштагов, а корпус был продырявлен ядрами настолько, что „Neptuno”напоминал памятник „Эль Качорро” в квартале Триана . Было ясно, что он доживает последние минуты без всякой надежды на спасение, огонь его слабел на глазах.
— Настоящее решето, — прокомментировал боцман Кампано.
„Мы не лучше”, подумал Фалко, но не проронил ни звука. Что касается „Antilla”, то пройдя между двумя английскими кораблями, замыкавшими неприятельскую колонну и идущими следом за флагманом адмирала Нельсона „Victory”, она, почти обездвиженная по причине отсутствия ветра, сражалась теперь с этими двумя англичанами на дистанции пистолетного выстрела. Правда, прежде чем паруса, флаги и вымпелы безжизненно обмякли и повисли, „Antilla” уже почти прорвалась на намеченную Роча боевую позицию.
Когда она своим правым бортом проходила под носом у семидесятичетырехпушечного вражеского парусника, капитан отдал приказ открыть огонь, мичман Себриан поднял саблю и повторил эту команду, и в тот же момент вражеская пуля сразила его наповал, попав в грудь и застигнув его в этой героической позе, а восемь 8-фунтовых орудий и две карронады по правому борту одновременно с двумя нижними батареями издали залп „пумба, пумба, пумба”, полностью размозжив нос англичанина, вырвав половину бугшприта, „крааак”, разбив вдребезги его волнорез, рею фок-мачты, не менее двух орудий на баке и, без сомнения, послав в преисподнюю кучу народу, отчего сила духа испанской команды возросла многократно.
Но капитан другого английского парусника, находившегося с противоположной стороны, разгадал замысел Роча, вывел свою корму из-под удара и нацелил батареи своего правого борта прямиком в левый борт „Antilla”. Его семидесятичетырехпушечный линкор под развевающимся на бизань-мачте британским флагом встал на пути „Antilla”, лишив её возможности прийти на выручку „Trinidad”, одновременно он вел прицельный огонь левым бортом по другим, находившимся в непосредственной близости, испанским кораблям. Хуже всего было то, что лишенная возможноcти маневра „Antilla” (предвидя последствия этого, дон Карлос де ла Роча всячески пытался избежать абордажа) стала отличной мишенью для первого англичанина, который, дрейфуя, мог безнаказанно сметать её палубу юта.
Палуба юта уже преобразилась до неузнаваемости.
Несмотря на то, что сознание Фалко было подготовлено к открывшемуся перед ним ужасному зрелищу картиной стекающей сверху по трапу и струящейся по поломанным стойкам фальшборта крови, поднявшись наверх, гардемарин вынужден был остановиться, чтобы, будто выброшенная из воды рыба, глубоко вздохнуть, вобрав в легкие воздух, и лишь потом он обрел способность двинуться дальше, погружая ботинки в расползшееся по палубе кровавое месиво и раздвигая ногами оторванные конечности, обломки шкивов , полипаста , лоскуты парусины и останки человеческих тел.
Обе карронады по правому борту отсутствовали, пропали вместе со всей артиллерийской командой из десяти человек, исчезла и венчающая часть кормы вместе с фонарем и сундуком, где хранились флаги; вместо этого царил хаос из поломанных досок, оборванных тросов, искореженного орудия и груды потрохов. Одна из двух карронад левого борта была сбита с лафета и перекатывалась по палубе при каждом крене корабля, вторую, оставшуюся нетронутой, некому было обслуживать. Из тридцати пяти человек — артиллеристов и морских пехотинцев, которые находились на палубе юта в начале боя, в живых остались едва ли полдюжины гренадеров, залегших за кучами хлама и старавшихся вести огонь из мушкетов, лейтенант Галера, их командир, ползком перемещался поочередно к каждому, пригибая голову, чумазый от пороховой гари, будто негр из Гвинеи, и указывал им мишени на марсах и марселях вражеского корабля. В конце-концов Фалко просунул голову через разбитый люк на нижнюю палубу, прямо в лазарет — в помещение, обычно служившее для разделки рыбы, а сейчас больше похожее на мясную лавку, и пока он взглядом искал гардемарина Ортиза, которому было поручено охранять боевое знамя (эта обязанность повсеместно налагалась на гардемаринов), и которое, хотя и изрешеченное, возвышалось на колеблющемся пике бизань-мачты, его едва не вырвало от тошнотворного запаха, исходившего от смеси горелого дерева, пороха, крови и разлагающихся внутренностей. Наконец Фалко увидел своего товарища на вверенном ему посту: позади бизань-мачты, прислонясь спиной к тумбе битенга, тот сидел с саблей в руке и с открытыми остекленевшими глазами, длинный лоскут его собственной рубашки был небрежно затянут вокруг разорванного картечью бедра с зияющей на нем раной, из которой растекалось обширное багрово-красное пятно еще не спекшейся крови, она сбегала ручейком, колеблющимся на палубе из стороны в сторону при каждом крене корабля.
Но когда Гинез Фалко, шмыгая носом (дым, запах пороха, воспоминания об истекающем кровью Ортизе) вернулся, чтобы доложить своему командиру, (сеньор капитан, пока лейтенант Галера продолжает контролировать ситуацию наверху, знамя в порядке, и его никто не спустит), он и мысли не допускал о поражении. Даже на йоту. В этот час в его голове все перемешалось: сражение, непосредственная дуэль „Antilla” с двумя семидесятичетырехпушечными английскими кораблями, драматические сцены борьбы каждого участвующего в битве испанского или французского судна. Победа или разгром были результатом общих усилий и каждого в отдельности, кто огнем отвечал на огонь противника. Может быть поэтому, заключил юноша, окидывая взглядом происходящее вокруг, люди, которых в это судьбоносное время их король и родина окунули в чертово дерьмо (он сам поражался своим мыслям, осознавая, что слово „родина” лишено теперь всякого смысла), сражались, руководствуясь в отношении тех, кто терзал их из орудий и ружей, заповедью „око за око, зуб за зуб". Собственная шкура, жизнь, пульсирующая в его сердце и голове, падающие рядом и кричащие от боли товарищи, их неистовство и ярость — теперь именно это было олицетворением родины. Да далекая, недоступная земля, где кто-то ждал их. „Родина — это чьи-то матери”, — подумал юноша, вспоминая о своей. Чьи-то дети, отцы, сестры и жены, которые, взобравшись сейчас на крепостные стены Кадиза или на утес мыса Трафальгар, вглядываются в море, туда, откуда из-за горизонта доносятся глухие отзвуки канонады; или, находясь в других городах и селеньях, ждут и любят их, не взирая на проявленный ими героизм или трусость, безрассудство или малодушие. Ждут и любят тех, по ком в этот момент в углублении шкафута от попадания английской картечи пронзительно и печально, как по покойникам, зазвонил колокол, будто предрекая грядущие роковые события.
Голос дона Карлоса де ла Роча оторвал гардемарина от его раздумий:
— Ты в порядке, Фалко?
— Да, сеньор капитан.
Он увидел, как переглянулись дон Карлос и второй помощник Орокете. Теперешняя палуба юта была неподходящим зрелищем для молоденького паренька. Но сегодня выбора не было ни у кого. Раака, бум. Раака, бум. Убивая все живое, продолжали грохотать свои и чужие орудия, заставляя вибрировать рангоут и корпус. Сейчас самое важное было отправить на тот свет как можно больше вражеских бойцов, прежде чем „Antilla” спустит свой флаг или вовсе отправится в преисподнюю. Сражение такого масштаба обязывало капитана выполнить Устав с максимальной тщательностью, а достоинство измерялось количеством пролитой чужой крови. Её должно быть пролито столько, чтобы враг захлебнулся в ней, чтобы его ботинки, чулки и фалды камзола пропитались ею насквозь (лишь бы это была не моя, а вражеская кровь, с внезапной, пульсирующей в висках яростью, подумал гардемарин). За честь почиталось также огрызаться до тех пор, пока судно способно держаться на плаву, в соответствии с сигналом номер 5, который продолжал реять на обломке фок-мачты „Santisima Trinidad”. В этот момент, почуяв усиливающийся ветер, паруса встрепенулись и напряглись, и Фалко услышал, как дон Карлос де ла Роча сказал второму помощнику:
— Мы должны двигаться, Орокете, нечего тут ковырять в носу, дожидаясь, пока нас потопят, нужно использовать те лохмотья, которые остались от парусов, вмазать батареями левого борта по проклятому англичанину и пробиться дальше, туда, где находится „Trinidad”. И, если Киснерос жив, мы постараемся, по крайней мере, спасти его.
Внезапно Орокете отпрыгнул в сторону, в последний момент увернувшись от падающего сверху полипаста (натянутая сверху сеть не выдержала силы удара и провалилась вниз), но через мгновение он уже стоял, повернувшись к левому борту, оценивая позицию находящегося по траверсу английского парусника, и с сомнением покачивая головой.
— Я двинусь, как Вы приказали, мой капитан, но я не уверен, что этот негодяй нас пропустит, не говоря уж о втором, по другому борту, который изрешетит нас бортовым залпом, как только мы подставим ему нашу беззащитную корму.
— Это приказ, Орокете. А приказы не обсуждаются.
Столпотворение на палубе было невероятным, люди вихрем кружились вокруг пушек, бомбардиры, стрелки, матросы — все стреляли, как только могли, расчищали мешающие им завалы, выбрасывали за борт трупы погибших или волокли к люкам раненых, и, стараясь перекричать грохот и вопли, второй помощник отдавал приказы, которые повторял боцман Кампано (он только что отцепил от борта разорванные снасти свалившейся сверху стеньги грот-мачты и вытолкнул её за борт, надеясь, что она рухнула вниз):
— Всем наверх! Подтянуть шкоты бизани или того, что от неё осталось! Крепить концы марселя! Брасопить с подветренной стороны все, что можно, черт подери!
Свистки боцманов и щелчки плети заставляли нерадивых двигаться энергичнее (удары кнутом и уколы штыком в задницу доставались пожелавшим найти укрытие на шкафуте), а сам капитан в это время бросал нетерпеливые взгляды в направлении то правого, то левого борта, думая о налетающем с обеих сторон огненном смерче, затем он посмотрел наверх, чтобы убедиться, что снасти такелажа не оборваны и не спутаны, и это не помешает маневрированию „Antilla.”
— Отпустить фок.
Второй помощник Орокете с недоверием мельком взглянул на дона Карлоса де ла Роча (парус фока только что был взят на гитовы и собран на рее, чтобы он не воспламенился от огня на баке во время боя), но, немедля, сквозь зубы, повторил приказ капитана, и тут же боцман во весь голос скомандовал брасопить реи фока с наветренной стороны, и пока матросы бросились опускать фок, Гинез Фалко с тревогой наблюдал, как на носу на баке дон Хасинто Фатас и второй боцман Фиерро подталкивали к бакштагам оставшихся на палубе людей, а собрать смогли только четверых или пятерых, и поэтому самому боцману пришлось карабкаться по вантам, а лично дон Хасинто, сильно рискуя, взобрался на середину перекинутого вдоль палубы бака мостика и выкрикивал инструкции ему и двум марсовым, которые уже находились наверху, балансируя на рее, и, перебирая босыми ногами по её ненадежной опоре, отвязывали пеньковый канат и расправляли огромный парус над палубой, невзирая на мушкетный огонь целящихся в них английских стрелков. Бац, бац. Немногочисленные испанские морские пехотинцы, обосновавшиеся на марсах „Antilla”, стреляли в ответ, прикрывая своих товарищей.
— Яйца свои поберегите, — пробормотал Орокете.
Это было чудо, что никто не свалился вниз, и маневр, как по воле Божьей, удался. Теперь второй помощник приказал брасопить реи и подтянуть шкоты (те, что остались) с подветренной стороны, и пока косой парус бизани, крюс-брамсель, марсель, фок-марсель и брамсель наполнялись ветром, фок тоже поймал его, рулевые вращали штурвал, беря по ветру, а „Antilla” вновь замедлила ход, болезненно накренившись с подветренной стороны. Обе батареи нижних палуб по левому борту разразились огнем, обмениваясь залпами с находившимся напротив англичанином.
— „Trinidad” сдается, мой капитан!
Гинез Фалко почувствовал, как заныло его сердце. Это известие мигом распространилось по палубе, и перемазанные порохом, покрытые потом люди, уставились в направлении центра исказившейся линии франко-испанской эскадры, туда, где легендарный четырехпалубный галеон, самый могучий военный корабль на свете, лишенный всех своих мачт и с начисто опустошенной после четырехчасового жесточайшего боя палубой, только что признал себя побежденным. Ситуация была дерьмовей некуда.
— Хорошо еще, — прокомментировал всегда практичный Орокете, — что мы не добрались туда, стремясь прийти к нему на помощь, иначе оказались бы в окружении англичан. Теперь уже слишком поздно, и мы можем позаботиться о своей шкуре.
Но дон Карлос де ла Роча, не меняясь в лице, кивнул подбородком в сторону „Neptuno”, который продолжал сражаться невдалеке с подветренной стороны от „Antilla”
— В таком случае попытаемся спасти Валдеса, — сказал он, — Поскольку те, кто расправились с „Trinidad”, сейчас набросятся на него.
— А кто придет на помощь нам?
— Заткнись.
Внезапно издалека донесся гул, подобный звуку „патапумба, пумба.” Даже лейтенант Магимбаррена (светловолосый сухопутный артиллерист полного телосложения, занявший место погибшего Себриана), командующий расположенными на шканцах орудиями, замер с поднятой рукой и зажатой в ней саблей, а Хуанито Видал, стоявший на сходнях шкафута, изо всех сил вытянул шею. Этот гул пронесся поверх грохота сражения с южной стороны, оттуда, где заканчивалась дуга союзной эскадры (точнее, то, что от неё осталось), и где туча темного дыма, исходившего от уже горевшего какое-то время парусника, в этот момент превратилась в огромный зловещий черный гриб. Видимо, огонь добрался до порохового погреба, и корабль взлетел на воздух.
— Дай бог, чтобы это был англичанин, — без особой надежды сказал Орокете.
Потрясенный, как и все, видом столба густого черного дыма, Гинез Фалко, увидел, что внешне невозмутимый Карлос де ла Роча сдавил пальцы рук, сплетенных за спиной, так, что побелели костяшки. Но голос его казался спокойным, когда он обратился к рулевым и боцману Кампано с приказом придерживаться курса на англичанина, шедшего с подветренной стороны, который, разгадав маневр „Antilla”, тоже подключился к этой смертельной игре и начал переставлять паруса.
— Выбрать наветренный шкот бизани.
— Слушаюсь, сеньор капитан.
— Крепить бизань.
Боцман Кампано покачал головой:
— Это невозможно, дон Карлос. Гитовы оборваны.
— Делай все, что можешь, боцман.
— Как прикажете… Уже не так много парусов и осталось.
Но командор лишь пожал плечами и приказал рулевым держать бугшприт направлением на „Neptuno.” Орокете вознамерился было перегнуться через фальшборт, чтобы посмотреть назад, но поразмыслив, (позади звучала отнюдь не музыка), ограничился лишь тревожным взглядом в сторону Карлоса де ла Роча, и смысл этого взгляда был понятен Гинезу Фалко. Шедший там англичанин в любое время мог врезать по их корме. Дать такой залп, что от них останется мокрое место. Гардемарин замер в ожидании, оглядываясь вокруг и прикидывая в уме, какое место на палубе наиболее безопасно. И тут, сопровождаемый специфическим треском „тумп, тумп, тумп”, прогремел залп, снаряды вонзились в поперечину кормы и в бизань-мачту, внизу раздался рокочущий гул, заставивший вибрировать весь корпус корабля — это ядра с хрустом „зууууас, зууууас, зуууас” беспрепятственно прошлись по всей длине твиндеков, ломая дерево, и с металлическим скрежетом „клинг-кланг” сметая орудия, срезая, буквально как ножом, винограды с тыльной стороны стволов. На размышления времени уже не было, так как следующий снаряд попал в парапет фальшборта, подняв в воздух клуб белых пыльных ошметков, обрывков вещевых мешков и носилок, веером разлетевшихся острыми режущими осколками и щепками в направлении капитанского мостика. Фалко ощутил удар в спину, бросивший его ничком, почва выскользнула у него из под ног. С беспокойством он осмотрелся, убеждаясь, что не ранен, а лишь сильно ушибся. Придя в себя, гардемарин увидел, что второй помощник капитана Орокете сидит, поникнув головой и прислонившись к лафету пушки, а по свалившемуся рядом стволу растекаются его мозги; капитан прижимает к груди руку, из которой торчит щепка длиной в две пяди , рядом хлопочет рулевой его катера Роге Алдаз, на шканцах валяется множество убитых и раненных стрелков и членов команды, среди них лейтенант сухопутной артиллерии Магимбаррена, которого счетовод Мерино и еще двое матросов спускают через люк в лазарет, его перебитая нога свисает и держится только на лоскуте мяса и коже, а сам он вопит так, что кровь стынет в жилах.
В этот момент рухнула бизань-мачта.
— „Neptuno” спустил флаг!
У Гинеза Фалко не было времени проанализировать свои чувства, он лишь ощутил в сердце ужасную тоску и бросил мимолетный взгляд в сторону боевого товарища, полностью лишенного мачт, с разбитыми пушками и изрешеченным ядрами корпусом (кровавая расправа на палубе была чудовищной), который после упорного сопротивления нескольким англичанам только что прекратил свой огонь. И вновь раздался звук топоров. После отчаянных усилий группе моряков удалось обрубить такелаж, поддерживающий обрубок мачты, который тащился за „Antilla” по воде, зацепившись за её левый борт и тормозя ход, словно якорь, вынуждая судно идти с сильным левым креном. Фалко в распахнутом настежь и промокшем насквозь от пота камзоле, держа одну ногу на планшире фальшборта, тоже работал топором, помогая освободиться от всего лишнего и каждый раз пригибаясь, когда перестрелка возобновлялась с новой силой, или находящиеся по траверсу англичане давали по ним залп из орудий. Он старался не вспоминать о растекшихся по палубе мозгах второго помощника капитана Орокете (его тело уже выбросили за борт, а мозги остались на палубе), ни о других подобных вещах. В нескольких шагах от него на капитанском мостике дон Карлос де ла Роча, теперь уже в одной рубашке, с окровавленной повязкой вокруг правой руки и очень бледный, попрежнему сохранял внешнее спокойствие, несмотря на царивший на палубе „Antilla” разгром и хаос.
— Избавились от всего хлама, сеньор Фалко?
Гардемарин опустил топор и устало оперся рукой на испещренный осколками планшир. Картина по другую сторону от английского парусника, ведущего огонь по их левому борту, уже позволяла с большей точностью подвести итоги сражения: сдавшиеся французские и испанские корабли прекратили сопротивление, и бриз с подветренной стороны разогнал дымку, обнажив всю панораму боя. С наветренной стороны, где багровый диск солнца уже почти коснулся покрытого грозовыми тучами горизонта, четыре французских судна из дивизиона Думанира удирали в большой спешке вместе со всем своим „anfansdelapatri.” А с подветренной стороны, докуда только дотягивался взгляд, все было заполнено пробитыми ядрами и потерявшими все мачты силуэтами кораблей, многих уже подцепили захватившие их англичане, добрый десяток английских парусников тоже выглядел не лучше, чем их добыча. Кроме „Trinidad”, „Bucentaure” и „Redoutable” Фалко разглядел среди сдавшихся испанцев „Santa Ana”, „San Agustin”, „Monarca” и „Babama” и французов „Fougueux” и „Aigle”, некоторые из них в таком плачевном состоянии, что их не узнал бы даже родной отец-конструктор, не понятно было, как они вообще держались на плаву. В воде барахталось много людей, пытающихся взобраться в лодки или уцепиться хоть за какой-то дрейфующий деревянный обломок, они топили и оглушали друг друга в борьбе за жизнь. Ощущение полной безнадежности и тоски нахлынуло на Фалко с такой силой, что показалось, будто затянутое облаками небо рухнуло прямо ему на голову. Лишь один корабль продолжал сражаться в самом дальнем южном конце того, что раньше называлось строем союзного флота, это был галеон, окруженный четырьмя или пятью неприятелями и опознанный как „San Juan Nepomuceno” во главе с бригадным генералом Чуррука. Еще безошибочно можно было различить группу испанских и французских парусников, которые удалялись в подветренном северо-восточном направлении в сторону Кадиза, следуя в кильватере „Principe de Asturias”, буксируемого французским фрегатом с, быть может, выжившим адмиралом Гравина на борту, спешащим теперь выучить свою роль участника сражения, выраженную в дипломатичных и куртуазных тонах, и предназначенную для Мануэля Годоя. Его флагман поднял на единственной сохранившейся у него мачте сигнал сбора вместе со всем тряпьем, оставшимся от его парусов. „Хвала всевышнему, Ваше Превосходительство.” И облатку под нёбо. Проследив взглядом за „Principe”, гардемарин сосчитал не менее десяти идущих следом за ним испанских и французских кораблей, таких же потрепанных, правда, среди них были и почти нетронутые, такие как „San Justo”, „San Francisco de Asis”, „Rayo”, и француз „Heros.”
— Некоторые сматываются, не расчехлив орудий, сеньор капитан.
— Да
— Они нас не слышат и не видят?
Дон Карлос де ла Роча вновь пожал плечами или, вернее сказать, пожал одним неповрежденным плечом.
— С высоты этих ярмарочных подмостков мне уже до одного места, видят или слышат они нас, — ответил он.
Но за спиной Фалко различил тихий голос рулевого Гарфиа и голоса тех, кто находился под навесом палубы юта:
— Посмотри, как тихо, по-английски, смылись Мак Доннелл, Гастон и Фулано, бьюсь об заклад, что у „San Justo” на борту нет даже семерых раненых, он даже в роль не вошел и не распалил свои дровишки. Видно, не захотел. А наш адмирал Гравина выбросил нас как окурок. Как это понимать, коллега?
— Да он просто мышиное дерьмо.
Фалко обернулся и приказал им заткнуться (он сделал это с такой энергией, что сам поразился), и люди умолкли.
— Черт с ним, с этим пацаном, — пробурчал Гарфиа.
Правда была в том, что в центре совместной эскадры продолжали сражаться всего лишь два корабля союзников: „Antilla” и француз „Intrepide”. Последний находился с подветренной стороны, и это могло помочь ему соединиться с теми, кто улепетывал вместе с „Principe”. Но прежде чем отступить, подумал Фалко, капитан Инфернет не запятнал своим поведением честь мундира, он сражался обоими бортами одновременно против трех англичан с поднятым на обрубке бизань-мачты знаменем, с рухнувшей грот-мачтой, свисающей своим обломком за бортом. У „Intrepide” осталась одна последняя мачта с распущенным на ней парусом, и только это позволяло ему двигаться. С чувством тревоги и беспомощности Фалко желал лишь одного: чтобы маневр „Intrepide” удался. Его одолевали сильные сомнения, что „Antilla” сможет осуществить то же самое — пробиться по другую сторону линии боя и соединиться с кораблями, взявшими курс на Кадиз. „Нас осталось только двое… из Туделы”, — услышал он, как баритоном напевает один из рулевых. „А скоро мы останемся вовсе одни”, — в отчаянии подумал гардемарин. Француз и испанец находились слишком далеко друг от друга, к тому же „Antilla” уже имела немало повреждений и была окружена множеством преграждающих её путь врагов: теми, кто сражались с „Intrepide”, другими, которые только что разгромили „Neptuno”, и теми, кто уже был рядом, еще вдобавок на нее, как стая волков, набросятся те, кто уже закончили свое дело. Но кто мог знать, как все обернется! Несмотря на ранение в руку, дон Карлос де ла Роча не покидал капитанский мостик и делал свое дело. Освободившаяся от бизань-мачты, которая, словно якорь, тормозила её ход, и, используя то, что боцман Кампано со своими людьми проложил веревочный трап, срастил брасы и закрепил трехжильный трос с перлинем вместо порванного такелажа для поддержки оставшихся двух мачт (грот-мачта удерживалась только благодаря чуду, вся испещренная пулями, со многими порванными бакштагами), „Antilla” ожила, но двигалась по-прежнему натужно медленно правым галсом курсом три румба к ветру под парусами фок-мачты с обвисшими шкотами марселя на грот-мачте, болтаясь от качки, со скрипом, подобному стону тяжелораненого, с трудом удаляясь от преследующих её двух английских парусников, с которыми она только что сражалась: тот, что находился с кормы, проигрывал гонку, впридачу он потерял бугшприт, рею грот-мачты и рангоут фок-мачты от первого марса и выше, был малоподвижен и явно не способен маневрировать, второй же, шедший по левому борту, хотя и ослабил интенсивность огня и тоже отстал, но вовсю старался поправить свои дела, его экипаж укреплял мачты и устранял неполадки.
— Неужто нам выпало счастливое число в этой гонке, — сказал с мимолетной надеждой в голосе Фалко, при этом он внимательно посмотрел на Роча, изучая выражение его лица и ища подтверждения своим мыслям. И он был не единственный, кто смотрел в эту минуту на капитана. Зная, что на него направлены взгляды подчиненных (это была одна из возможных причин), он, бледный от потери крови, насупил брови и пристально прислушался к ветру, стараясь предугадать курс и возможную позицию врагов, сохраняя при этом невозмутимость в лице, возвышаясь над клубками тросов, деревянных обрубков и разорванных в клочья парусов, покрывавших капитанский мостик. Вокруг него суетились люди (с каждым вражеским залпом их ряды редели, они все сильнее кланялись пулям, сила их духа падала), продолжающие изо всех сил стрелять из пушек и ружей и ищущие взглядом прореху между английскими кораблями, сквозь которую можно было бы ускользнуть, чтобы соединиться с уходящими на Кадиз судами.
— В трюме вода по колено, дон Карлос. Шесть пробоин у ватерлинии. Я спустил людей залатать их, а помпа в момент откачает воду.
Старший плотник Хуан Санчес Гарлопа только что вновь появился с рапортом на капитанском мостике, весь в порохе и мокрый по пояс. С самого начала боя он вместе с помощниками, корабельными конопатчиками и плотниками, снабженными дегтем и паклей, без устали ползал по всем закоулкам трюма, по твиндекам и льяну, устраняя течь и латая пробоины.
— Что с корпусом?
— Все контролирую, за исключением тех мест, куда нет возможности добраться: под бугшпритом и на ахтерштевне.
— Как дела с управлением штурвалом?
— Уже в порядке. Мистеры своим ядром разбили одну тягу, но мы вставили её на место.
— Как в лазарете?
— Представляете, дон Карлос. Все забито до предела. Я только что оттуда, встретил гардемарина… Пацана со второй батареи.
— Хуанито Видала?
— Да, его. У бедняги нет обеих ног. Он без сознания.
Капитан присел, хватая ртом воздух, после чего кивком головы отпустил бригадира плотников. Потом повернулся к Фалко (который, услышав о беде с Видалом, весь побледнел) и через мгновение указал ему наверх в направлении кормы, на разбитую палубу юта, где уже ни лейтенант Галера, ни кто-либо другой не подавали признаков жизни.
— Нужно поднять флаг, — сказал Роча.
Гардемарин взглянул на помрачневшее лицо командора, а потом посмотрел в ту сторону, куда тот указал. Оставив мысли о Хуанито Видале (о провожавших его на набережной Ла Галета матери и сестрах, о его отце на разгромленной и захваченной англичанами „Babama”), он сосредоточился на поставленной ему задаче. Прежде флаг развевался на верхушке бизань-мачты, которая вместе с ним рухнула за борт.
— Пусть эти собаки не надеются, что мы сдадимся.
Фалко понял все без лишних слов (приказ не обсуждается и должен быть выполнен беспрекословно). Потом посмотрел в направлении ящика с флагами, который находился в шкафчике штурмана (изрешеченного картечью, подобно его убитому владельцу), вынул красно-желтый флаг, пересек капитанский мостик, стараясь не сильно пригибаться (ведь флаг — есть флаг!), привязал его к оставшемуся неповрежденным фалу и с замиранием в сердце начал поднимать его на топ грот-мачты. В этот момент он засомневался, что дон Карлос де ла Роча надеется вырваться отсюда. Развевающийся флаг (огонь с ближайшего к ним английского корабля уже усилился до ураганной силы) означал, что, несмотря на опасность потопления, команда готова драться дальше, а капитан оценивает свою честь и честь вверенного ему корабля еще большим количеством пролитой крови. Или (опираясь на Королевский морской Устав от 1802 года) на случай, если корабль капитулирует или вовсе пойдет ко дну, капитан укрепляет свою защиту перед лицом военного совета, который состоится после того, как в войне будет поставлена точка.
— Почему только сто убитых и двести раненых?... Это было так трудно, капитан Роча, дождаться пока будет двести убитых и четыреста раненых?
— Я старался, как мог, сеньор адмирал.
— Он старался… Детям об этом рассказывайте.
Бум, бум, бум. В этот момент гардемарин разглядел как противник произвел следующий залп, видимо решив расставить все точки над i. „Бум, бум” прогрохотало на носу „Antilla”. Посмотрев в направлении носа по левому борту, он увидел еще один приближающийся английский парусник, который после схватки со сдавшимся „Neptuno” решил поучаствовать в добивании „Antilla”, чтобы капитану было еще легче оправдываться перед военным советом. Итак, их уже было трое: один англичанин с кормы, второй — по левому борту (взбодренный появлением коллеги он ушел в бейдевинд, стараясь продолжить бой и, возможно, попытаться взять „Antilla” на абордаж) и третий, только что появившийся впереди с подветренной стороны и отрезавший путь к отступлению. Фалко уже разглядел три его желтые полосы на борту, по одной под каждой из батарей. „Именно навстречу ему движется „Antilla”, и я вместе с ней”, — подумал гардемарин. И уже падая и стараясь найти опору, юноша ощутил, как в корпус корабля вонзились снаряды, с погребальным гулом потрясшие его дубовую грудную клетку, с хрустом разворотив её по всей длине, тут же по палубе пронесся вихрь из щепок и кусков металла, разящих, словно картечь, полетели калечащие и убивающие ядра, срезавшие бакштаги и леера фок-мачты, так, что она сперва качнулась от одного борта к другому, а затем медленно, будто с неохотой, переломилась в десяти шагах над пяртнерсом и с протяжным треском рухнула в море „краааак”, увлекая за собой марсовых и морских пехотинцев, запутавшихся в клубке из парусов, рей и разорванного такелажа.