Если бы капитан-лейтенант Императорского военно-морского флота Франции Луис Келенез мог только предугадать, что станет героем исторических романов, то вряд ли на рассвете 21 октября 1805 года его первыми словами были бы:
— Тысяча чертей! Сукины дети!
Из-за сильного волнения моря мокрая палуба „Incertain” ходила ходуном под его ногами в тридцати милях на юго-востоке от Кадиза. Эта яхта была вооружена всего шестнадцатью пушками, и это во время мореплавания давало ей дополнительные преимущества. Англичане называют такой тип парусников куттером, или мясником. Но они и сами в своих делах отменные мясники. Поэтому назовем эту посудину яхтой. Возвращаясь к пушкам, которыми было вооружено судно Келенеза, уточним, что четыре пушки были сняты с него для того, чтобы „Incertain” мог развивать еще большую скорость. Но все равно судно едва тащилось сквозь туман, который покрывал каплями влаги такелаж и края парусов. Яхта качалась с борта на борт, скрипя „крик-крок”, будто её позолоченный такелаж исполнял гимн. Легкий бриз с трудом наполнял паруса, которые свисали на леерах словно грязное белье, да трепетал поднятый на бизань-мачте флаг португальского купца. Поднять ложный флаг — это нормально, ведь в море все играют не по правилам и врут, как прохвосты.
— Тысяча чертей! — по-французски то и дело повторял капитан.
Едва ли его кто-то понимал. Рулевой и штурман, стоящие у него за спиной, держали в руках судовой журнал, не произнося ни слова. Помощник штурмана тоже находился рядом, но не участвовал в разговоре по той причине, что, будучи испанцем, совсем не знал французского. Как можно было понять, его звали Маноло, он был низкого роста с загорелым лицом и черными бровями. К тому же, он был родом из Конил де ла Фронтера, провинции Кадиза. За это его и взяли на борт, даже не спросив его мнения. Взяли за его лицо. Ведь Мануэль Коррэхуэвос Санчес слыл опытным рыбаком, контрабандистом и отцом семейства. Это типично для живущих на склонах Пириней. Всякий раз, когда Маноло Коррэхуэвос слышал одно из многих своих имен, он будто ощущал пинок.
— Маноло, быстро сюда!
Ни штурман, ни рулевой не понимали, к кому со своими проклятиями обращался капитан. Кэффер предполагал, что капитан адресует их тому, по чьей воле они в этот час оказались в самом центре этого утреннего тумана. Рулевой, который в годы Первой республики был якобинцем и в их рядах выделялся своим революционным усердием, склонялся к мысли, что капитан обращается к тем канцелярским крысам, которые засели в кабинетах морского министерства в Париже, к этим затаенным монархистам, которые знают о море лишь то, что по нему плавают корабли и гуляют волны, да к адмиралу Вильнев с его грандиозными планами с участием дурацких эскадр, в которых „Incertain” играл лишь роль разведчика и пешки. А, быть может, капитан недобрым словом вспоминал о союзниках испанцах, этих морских аристократах (он полагал, что и гильотина была изобретена в Испании), обидчивых и высокомерных, которые с изысканной учтивостью уступают всем дорогу, а потом пропадают неделями, таскаясь по всем портовым шлюхам.
— Чертов туман, — сказал по-французски рулевой, чтобы привлечь внимание капитана.
— Прикрой клювик, mon garson, — приказал ему помощник капитана.
Несмотря на свое ярое якобинство, рулевому пришлось засунуть язык себе в зад. Одно дело — сбрасывать в Бресте за борт связанных офицеров во времена Первой республики, и совсем другое — взять верх во времена Империи над такими крепкими орешками, как Кэффер и Келенез. Помощник штурмана, испанец, не понял этой полицейской колкости, но угадал смысл диалога и потер свою бровь. Если бы на борту испанского корабля кто-нибудь осмелился без спроса обратиться к капитану, его запросто сбросили бы за борт где-нибудь в районе кубинской Гаваны. И это так же точно, как то, что пассаты накрывают Азорские острова. Просто швырнули бы через правый борт корабля.
На самом деле капитан думал об английской эскадре. Его послали в море, чтобы разыскать её.
— Иди, найди её, парень, и вернись, чтобы рассказать нам.
И яхта провела всю ночь, передвигаясь зигзагами, борт — вверх, борт — вниз, не встречаясь с кораблями, хотя иногда вдали были различимы огни. Келенез с уважением думал об этих козлах (англичанах) из вероломного Альбиона, которые гуляют рядом как призраки в тумане. По крайней мере, вчера показался флаг судна „Acbille”, и наверняка были замечены не менее восемнадцати вражеских кораблей на юго-востоке от Кадиза. Можно подвести итоги: взгляд брошен, сосчитаны паруса и мачты, и можно поторопиться, положив судно на борт, поднять все паруса прежде, чем в них вцепятся охотники: фрегаты и корветы британской эскадры и направят свои орудийные залпы им в след, или, что еще хуже, спустят флаг яхты, и она закончит тем, что сгниет на каком-нибудь понтоне на Темзе, подсчитывая водяных клопов. Опознав и раскрыв противника по силуэту, нужно следовать теперь согласно морскому Уставу, ведь в море каждый действует на свой страх и риск.
— Это кажется какой-то бессмыслицей, мой капитан!
Келенез расслышал крик марсового, который повторил Кэффер. А затем и гардемарин Голопин, столкнувшийся с капитаном, который в этот момент облачался в скользкую от влаги накидку, накинув её на себя одним махом. Келенез, не сходя с места и не вмешиваясь в разговор, слушал, как Кэффер расспрашивал своего помощника испанца о загадочном плавании в тумане, с недоверием покрутил головой, выражая досаду от услышанного, после чего сплюнул за подветренный борт черным табаком. Запах табака смешался с ароматом кукурузного рома, распрострaнявшимся изо рта штурмана. Cудно продвигалось вперед, а Келенез тем временем вслушивался в окружавшую их тишину, звуки вращающейся помпы и скрипы грот-мачты усугубляли его беспокойство. Что это? Страх? Испуг? Черт подери, неужто платой за службу будет оплеуха из тридцати шести орудий и мортир? Если английская эскадра, оседлав волну, выстроится парадом среди тумана бугшпритами в ряд во всем своем великолепии, под всеми знаменами, вымпелами, гирляндами и флагами Британии в сопровождении гимна „Hearts of Oak”, то даже мышь не проскочит сквозь этот строй. Но вдруг страх встречи с эскадрой сменился смехом, когда он представил, как союзники с вытянувшимися лицами под предводительством адмирала Вильнев, этого надменного пса и сноба, без лишних слов сдают свои шпаги англичанам. Рассеялся и страх, что вместо того, чтобы, получив продвижение по службе, стать командиром линейного корабля, о котором мечтает каждый морской офицер, как о хорошеньких детках, удаче и тепленьком местечке, он проведет остаток своих дней, неся службу на этой ничтожной яхте с шестнадцатью орудиями.
Теперь в голове капитана были лишь мысли о предстоящем сражении. Пройдя рядом с заряжающими при орудиях, выставленными из бойниц в полной боевой готовности, он убедился, что фитили уже дымятся, а ядра протерты, смазаны, и все подготовлено к запаливанию. В целях облегчения разведки, чтобы под килем „Incertain” было даже не шесть футов, а дважды по шесть, Келенез оставил в Кадизе шестьдесят восемь членов команды, включая нескольких артиллеристов, одного сержанта, шестнадцать стрелков, а также четверых сифилитиков и больного гонореей, которые числились в списке личного состава. И хотя он предпочел бы иметь в деле всех, даже сифилитиков и больного гонореей, но сейчас чем легче судно, тем выше его скорость. Резвее, как говорят в Гибралтаре. И в случае беды можно было бы, не вступая в бой, драпать так, что только пыль бы столбом стояла. Подняв все паруса, смыться, будто оса укусила в зад.
Некоторые стрелки, расположившиеся по правому борту, составляли группу наблюдающих за завесой тумана, один из них, вцепившись в ванты, взобрался на наружную обшивку судна и, выполняя приказ старшего боцмана Тете де Морто, спустился даже ниже ватерлинии, пока весь не оказался в воде. Несмотря на насмешки других матросов, называвших его идиотом, кретином и прочими ругательствами, произнося их со свойственным французам смягченным акцентом, держа рот слегка приоткрытым и округленным, смельчак продолжал путь. Ругательства этого сброда с упоминанием той „матери” оживили и грубых испанских унтер-офицеров, которые называли его тупицей и угрожали, что оторвут ему яйца и сделают себе из них брелоки для ключей, если он сейчас же не уберется оттуда. Наконец матрос поднялся на палубу. А в это время Келенез добрался до носовой части судна, где впередсмотрящий сидел верхом на бугшприте.
— Думаю, я что-то вижу, мой капитан.
— Что конкретно?
Взявшись за поручни, Келенез внимательно разглядывал зеленую завесу, которую рассекал нос „Incertain”. И ничего. Ни силуэт, ни шум не мешали форштевеню под их ногами плавно рассекать воду. Густой туман немного рассеялся в направлении галса. Посвежел ветер, и парусина кливера все меньше напоминала тряпку.”Incertain” лег на правый борт и выпустил огромную бизань. Уже на фоке закрепили верхний марсель и приготовились стремительно распустить его, чтобы испариться, не оставив за собой даже запаха. Келенез потер нос и поднял взгляд на марс, виднеющийся в шестидесяти ярдах над его головой и с трудом различимый в тумане. Каждый в этой окружавшей их мгле понимал, как важно не обнаружить себя. По этой причине капитан, не осмеливаясь кричать второму марсовому, находящемуся наверху, послал на бакштаги гардемарина Галопина, которму исполнилось всего пятнадцать лет, и он взбирался на ванты как обезьяна.
Мгновение спустя Галопин уже соскользнул по лееру фока вниз и сообщил, что сверху все видится еще хуже, чем в заднице у негра. Хотя после революции порядки на французском флоте стали более либеральными, в следующий момент Келенез сурово упрекнул юнгу за развязный язык, который рано или поздно принесет тому проблемы, если он проживет достаточно долго, после чего у него в голове возникли другие волнующие его мысли. Где-то между „Incertain” и сушей находится совместная французско-испанская эскадра из тридцати трех линейных кораблей, пяти фрегатов и двух бригов, ожидающая возвращения яхты со сведениями, и сравнение ситуации с задницей негра не так далеко от истины. Вновь его стало тревожить, что маневрируют они среди английского флота, находясь в ловушке и не находя нигде выхода.
— Сукины дети, — повторил Келенез сквозь зубы.
— Это не наша вина, мой капитан, — возразил впередсмотрящий с бугшприта, полагая, что сейчас его роль исключительно велика, — В этом тумане не видно ничего подлинного.
— С тобой не разговаривают, Берхуан. Гляди вперед.
Наблюдатель замолк, бурча себе что-то под нос. Келенез, которому для управления своими людьми не нужен был морской Устав, оставил его тихо ворчащим про себя. Бриз продолжал свежеть, подтверждая, что видимость улучшается. Это не было суеверием, но капитан немного посвистывал, чтобы оживить ветер. Фью-фью-фью. Берхуан искоса наблюдал за ним, но Келенез не придавал этому никакого значения. Более смешным было бы поскрести деревянный бакштаг, как это делают англичане, которые, прежде чем взять любой риф на парусе, призывают Всевышнего и молятся всем своим святым. А Келенез всего-то и делал, что посвистывал „фью-фью", верно считая, что этим он помогает поднять парусину, чем выполняет свой долг перед Родиной.
— Поднимается ветер, мой капитан.
Это верно. Бриз становился все свежее, и его направление установилось на румб от северо-востока, да и движение тумана стало заметным по вымпелу на носовой части судна. Вот уже паруса, сброшенные со шкивов, окрасились в присущий им цвет, напряглись шкоты, и продвижение шхуны вперед сделалось заметнее и напористее.
— Тут что-то не так, — продолжал настаивать наблюдавший за курсом судна Берхуан.
Келенез прищурил веки, пристально всматриваясь в туман и внимательно прислушиваясь. Временами он озирался, искоса наблюдая за моряком, который безуспешно продолжал вглядываться в зеленую мглу. Берхуан не случайно находился там. Он был лучшим впередсмотрящим на борту. У него, как говорится, имелось шестое чувство для такой работы. Однажды, при возвращении из Канады, в нескольких сотнях миль от мыса Фаравей он обнаружил среди мглы айсберг, плывший на расстоянии двух кабельтовых. Не будучи болтливым он всего то и сказал: „льдина", и пока глыба, качаясь из стороны в сторону, проплывала вдоль борта корабля, а „Incertain” только слегка коснулся ледяного чудовища, у всех остановилось сердце. Берхуан учуял ее одному ему известным способом, и теперь Келенез хотел, чтобы он таким же образом учуял англичан.
— Vuala, — по-французски сказал впередсмотрящий.
Продолжающий свежеть бриз поднял туман выше, и среди просветлений, которые открыли зеленую завесь тумана, начали различаться блеклые золотистые огни. Это было обширное и очень низкое облако, которое как-бы светилось сверху, находясь при этом в сплошном тумане. В следующий момент, пока судно продолжало двигаться вперед тем же галсом, по правому борту открылся пейзаж: белая часть облака, разделившись на части, предстала в виде десятков трапеций и квадратов разного размера, которые невидимое все еще солнце подсвечивало с обратной стороны. Вновь поднявшийся ветер на глазах Келенеза разделил странное облако уже не на десятки, а на сотни трапеций и треугольников, которые на самом деле были не чем иным, как парусами. Крик марсового, на глазах которого нижняя темная часть облака вдруг превратилась в бесчисленное количество корабельных корпусов, окаймленных желтыми и красными полосами, представляющих собой эскадру двух- и трехпалубных линейных кораблей, продвигающихся сквозь ветер под всеми парусами, прикрытую с флангов фрегатами, словно сторожевыми псами, охраняющими подвергшуюся опасности отару овец, прозвучал сверху, предупреждая об опасности и опережая промерзшего и неспособного произнести хоть слово впередсмотрящего.
— Сукины дети, — в который раз выругался Келенез, когда к нему вернулся дар речи. Да так и застыл с широко раскрытыми глазами. Никогда в своей жизни он не видел сразу такое количество столь огромных кораблей, и это продолжалось равно столько, пока в какой-то момент с борта ближнего к ним фрегата не мелькнула вспышка, и после небольшой паузы прозвучал треск от взрыва. Но в этот раз ядро, выпущенное пушкой, пролетело над „Incertain” со звуком «ра-а-а» и потерялось за кормой, где небо все еще было затянуто тучами.
— Считай их, Берхуан!... Сменить галс!... Всем разворачивать судно!
И вот уже Келенез, стараясь не бежать, направился на корму, выкрикивая приказы, и пока матросы усердствовали над брасами, марсовые уже взбирались по выбленкам, артиллеристы, набравшись смелости, уже были рядом со своими орудиями, и лишь лейтенант де Монтей, второй по званию офицер на борту, явил всем свое сонное лицо, придя в замешательство от боя барабанов.
— Приготовиться распустить фок-марсель! Сменить галс!
Вторая вспышка на фрегате, и затем уже идущий следом за ним огромный корабль, находящийся менее чем в полумиле, послал порцию ядер, которые с шумом рассекли воздух над мачтами „Incertain”
— Вот выродки самой отъявленной суки!
В этот раз комментарий явно исходил от Маноло, испанского помощника штурмана, который в тот момент пригнулся позади рулевого. Одно из ядер едва не коснулось его волос, прежде чем упало за борт, подняв столб воды.
— Поднять наши стяги, — крикнул во весь голос Келенез.
Гардемарин Галопин спустил бесполезный уже флаг португальского негоцианта, который едва ли представил им три минуты передышки, и вернул на свое место трехцветный штандарт: Свобода, Равенство и т. д. Де Монтей в одной рубашке, протирая со сна пальцами глаза, уже был на своем посту рядом с нактоузом и выкрикивал приказы для маневрирования судном. Первый и второй боцманы подгоняли людей на палубе, а командующий артиллерией Пейрегай подготавливал к бою батарею левого борта. Все были быстрые и нервные, ведь команда провела в плавании целый год, и Келенез знал, что каждый знает свое дело. Одним взглядом он рассчитал новый курс, ветер и дистанцию и, убедившись, что люди уже находятся на левом борту, а на правом все приготовлено для смены парусов после разворота, передал управление де Монтею, который немедленно начал отдавать приказы. Тем временем, Келенез распорядился, чтобы кормчий положил яхту на правый борт, и пока тот, переложив румпель вовнутрь, исполнял приказ, уже отдал команду удлинить шкоты фок-мачты и закрепить бизань. Следующий залп с фрегата, который беспокойно лавировал и также начал разворачиваться, попал в море, на этот раз с недолетом, в то время как „Incertain” уже полностью завершил разворот, поймав попутный ветер на три четверти нового галса, и его фок уже полыхал над бугшпритом, а матросы уже собрались подтягивать шкоты на другом борту.
— Задай им трепку, Пейрегай! — крикнул Келенез, …Бортовой залп за Императора!
Пейрегай дотронулся до своего головного убора, этот жест смутно походил на отдание воинской чести, проверил, что трое из шести бомбардиров уже готовы, сам склонился сзади винограда на казенной части пушки, закрыв один глаз, чтобы прицелиться и, положив руки на запальник орудия, зажег фитиль, выждал, когда палуба поднимется на следующей волне, и приложил раскаленный пальник к запалу. Бумб-рааас. Не было видно, куда упал снаряд, но залп хотя бы продемонстрировал, что яхта достойно подготовилась к бою. Самый дальний от поля боя трехмачтовый английский фрегат, шедший под всеми своими квадратными парусами, начал разворачивать нос по траверсу, подыскивая тем временем парусами другого борта ветер, чтобы начать погоню.
Хотя „Incertain” и подставил им корму, другие пять пушек левого борта яхты дали залп, подняв шквал черных брызг, попавших даже на палубу англичанина.
— Удлинить фок-марсель и топсель, — скомандовал Келенез своему помощнику.
Английский фрегат уже остался за кормой, и поднятый нос яхты удалялся в направлении северо-востока. Тем временем, пока экипаж привязывал фок и бизань с подветренного борта, марсовые матросы заканчивали распускать огромный квадратный парус, полотнище которого с треском вытягивалось, одновременно внизу на палубе, напрягая реи, привязывали шкоты и брасы. Рааа-ка. Еще одно ядро с уже наполовину развернувшегося английского фрегата, пробило дыру в фок-марселе, заставив там, наверху, пригнуть головы марсовых матросов, которые все еще старались распустить топсель. Едва раскрытый треугольник паруса хватал ветер и кренил яхту набок. Келенез стоял на корме, держа руки в карманах камзола, и скрытно наблюдал, как его помощник направляет штурмана, рулевого и Маноло Коррэхуэвос, с показным безразличием созерцая величавую английскую эскадру, бесстрастно проплывающую в направлении юго-востока, словно завязывание перестрелки конвоем с какой-нибудь попавшейся некстати яхтой её ничуть не волнует. Вскоре он подумал, что хотя бы Берхуан правильно сосчитал количество кораблей, включая мелкие суденышки. Поэтому он снова вернул Галопина и поручил тому уточнить, сколько тот видит двух- и трехпалубных кораблей, прежде, чем те пропадут из виду. После чего, с целью определения движения уже почти невидимого преследующего их фрегата и другого, вероятно присоединившегося к погоне, но находящегося немного севернее, в уме сосчитал всю траекторию их движения, сложив все катеты, гипотенузы, круги, квадраты и треугольники. Келенез успокоился, лишь ощутив скорость, с которой „Incertain” среди последних клочьев тумана под всеми парусами с наполненной ветром бизанью рассекает море своим острым форштевнем в поисках франко-испанской эскадры, оставляя за собой в кильватере прямой длинный пенистый след. Он возвращался с известием, что сэр Горацио Нельсон явится на встречу в срок.